По ту сторону вечности. Татьяна Косенко
ищущий человек пугает сильнее, чем всякий бунтарь или головорез. Убийца страшен тем, что может лишить жизни, неважно как – медленно или мучительно, а бунтарь – изменить устои, не затрагивая в корне сознание отдельного человека. При всей видимости власти над умами он не уничтожает старое, а только прячет его, бросает на него тень и не более того. Отсюда и мнение, что новое – как следует забытое старое, – вздохнул Шипов, вытирая рукой мокрый от пота лоб. – В общем, простому мыслителю приходится несладко. Разве Вы считаете, что общественность потерпит обесценивания тех основ, на которых она взращена? Например, принципа черного и белого, четкого разделения на тень и свет? Если я скажу, что в мире существует множество промежуточных оттенков и даже сам белый – просто сумма цветов, то в лучшем случае люди будут думать, что я веду речь о науке! Не замечая очевидного… – на этих словах он остановился, словно обдумывая сказанное и, слегка прихрамывая, подошел к окну. Нежно-карминовые лучи солнца окропляли ладони и медные волосы собеседника, неряшливо сбившихся в кудри. Прохладный ветер слегка касался его щек, но смутный образ оставался равнодушен: слабая улыбка выдавала спокойствие и отрешенность от действительности.
– Полуштоф водки? Для смелости… Да ты не бойся: казнят, затем обелиск поставят. Люди – они такие.
…Первые лучи рассвета рассеяли видение. Кто его союзник, давший последнюю надежду, Неладов не узнает при жизни. За дверью слышались тяжелые шаги. Мастер дел заплечных решительно открыл дверь.
Ваше вечное лето
Пожалуй, я начну с того, что умер. Хотя что можно понимать под смертью? Даже глядя на свои обугленные останки, съеденные костром инквизиции, я понимаю: есть кое-что пострашнее простой гибели.
Передо мной – мертвые лица. Целая городская площадь, если хотите. Ехидные маленькие глазки, зажмуренные от невесть откуда взявшегося июльского суховея, пронзали ненавистью мое искалеченное тело: палачи постарались сломать мне несколько костей, точно высушенные ветки, якобы для того, чтобы выбить из меня покаяние. Ради смеха те вырезали шрамы под моими глазами и в таком виде отправили на костер. Они называли эту пытку «маской Пьеро». Смысл ее был не столько в том, чтобы принести физическое страдание жертве, сколько в глумлении над тем, кто до последнего стоял на своем. Ведь со стороны выглядело, что я… Плакал? Молился? Черт его знает. Спасибо, что не вырезали памятный рисунок на левом плече – оскал белого волка.
И вот я, на холме. Мелкие прихвостни, еще вчера пожимавших мою руку, клали мне хворост под ноги, еле шевеля губами: «Боже, избави нас от лукавого…». Горожане негодовали: тела толстых женщин, мужчин и детей мялись в толпе, о чем-то перешептывались и в открытую возмущались; но, конечно, народа прибывало все больше и больше. Каждому интересно посмотреть на казнь еретика. Каждый мог списать свой мерзкий грешок на того, кто вот-вот погибнет, едва надрывно пропоет набат.
Я