Ледяной смех. Павел Северный
матери, он еще утром решил зайти в церковь и поставить свечу.
Идя по городу среди грибов мужских и женских зонтов, он, прислушиваясь к колокольному звону, находил, что в ненастье, от близости могучего Иртыша, симфония меди звучала более торжественно, приглушая привычный и назойливый городской шум от цоканья конских копыт, тарахтения окованных железными ободьями колес у ломовых телег.
На площади перед собором шло обучение воинской премудрости дружин крестоносцев и топот солдатских ног прерывали распевные выкрики подаваемых команд.
В полумраке огромного собора мерцание лампад и свечей. Муравьев, купив у конторки старосты свечу, начал пробираться в толпе молящихся к иконе Казанской Богоматери.
Под сводами звучало стройное пение хора. Слова молитвы «Свете тихий», заученные Муравьевым с детства, воскресали в памяти. Он хорошо знал простой народный напев молитвы, но сейчас, вслушиваясь в незнакомую музыкальную напевность, поражался стройности мелодии, благодаря которой слова молитвы звучали успокаивающе и проникновенно.
Дойдя до иконы, Муравьев, поставив зажженную свечу в залитый натеками воска подсвечник, опустился на колени и внезапно совсем рядом увидел на коленях молившуюся девушку с прижатыми к лицу руками. Он узнал в ней Настеньку Кокшарову.
Видимо, почувствовав чужое дыхание, Настенька отняла руки от лица, пораженная встречей, и посмотрела на Муравьева почти с испугом, прошептав:
– Здравствуйте!
Одновременно оба встали с колен, глядя друг на друга. Встретились взглядами и не могли их отвести. Оба чувствовали, насколько приятна встреча, а особенно теплота взглядов, в которых выражены вопросы, которые они должны задать друг другу.
Муравьев заметил, как Настенька прищурила глаза, и понял, вернее, заставил себя понять, что это был ее знак, чтобы выйти из храма.
Выходя, Муравьев не сомневался, что Настенька идет за ним следом. И когда на паперти он обернулся, она стояла перед ним с обворожительной, знакомой Муравьеву улыбкой.
– Как же я рада встрече, Вадим Сергеевич!
– Взаимно, и мне радостно.
– Так давно с вами не виделись.
– Чуть больше двух недель.
– Это, по-вашему, малый срок для старых друзей? Я сержусь на вас, что пообещали, а не пришли к Кошечкиным.
– Не обманул. А не смог. Служба. Я же теперь в комендантском управлении.
– Кем?
– В особом отряде офицеров для поручений.
Настенька раскрыла зонтик.
– Позвольте полюбоваться вами, поручик Муравьев. Слава богу, рука не на повязке. Не болит?
– Иногда все же ноет. И все еще у меня страх пользоваться ею.
– Вот и синева в шрамах на лбу стала меньше. Все как будто прекрасно. Наслышана о ваших успехах с чтением стихов.
– Уже запретили.
– Кто? Почему?
– Комендант, генерал Захаров. Категорически запретил мне лично читать публично свои стихи. Так прямо и сказал: «Офицер должен быть только офицером. А вы, поручик Муравьев, будьте довольны, что стишки ваши печатают в газетах и на вечерах читают все кому не лень». Теперь сказывайте о себе, о родителе и о Сурикове. Одним