«Козни врагов наших сокруши...»: Дневники. Архиепископ Никон (Рождественский)
какую-то пустоту, которую надобно наполнить. В самом деле оно означает просто отсутствие ограничений для деятельности, и только. Какой деятельности – из этого слова еще ничего не видно. Между тем, совесть, потемненная грехопадением первозданнаго человека, вовсе не одинакова у людей. Совесть христианина православнаго требует, чтобы мы желали добра даже нашим врагам, чтоб мы не привлекали насилием и преследованиями даже к нашей святой, спасающей вере людей инакомыслящих, чтобы ко всем относились с любовью и доброжелательностью. Совесть талмудиста, наоборот, считает добродетелью убить “гоя”, позволяет спокойно обирать его, причинять ему всякое зло. Совесть исповедника корана требует истреблять “гяуров”, распространять лжеучение Магомета огнем и мечом. Совесть языческих царей требовала суровых мер борьбы с христианством. Да и у христиан не всегда, и не у всех одинакова совесть: совесть иезуита признает правило, что цель оправдывает средства, совесть римо-католика не препятствует преследовать лютеран и православных; то же допускает, хотя не столь открыто, как у римо-католиков, и совесть лютеранина, протестанта, баптиста, молоканина: по крайней мере, обман, так называемый “благочестивый обман”, практикуется и у них нередко. Но и наша православная совесть бывает не у всех одна: есть совесть щепетильная, скрупулезная, есть совесть сожженная и т. д. Теперь, если уж говорить в законе, требующем особенной точности выражений, о свободе совести, то позволительно спросить: да какой же совести? Религиозной? Но выше я уже сказал, что она иногда, по нашим христианским понятиям, у талмудистов и магометан как раз требует того, что недопустимо самыми элементарными законами человеческаго общежития и здраваго смысла. Итак, понятие “свободы совести” приходится уже ограничить. Нельзя же допустить, чтоб талмудист и магометанин, во имя своих религиозных убеждений, истребляли “гяур” и “гоев”, проще говоря, нас, христиан. Пусть их веруют, как знают, за их внутренния убеждения мы их не станем преследовать, но если они станут проводить в жизнь свои убеждения, будут касаться нашей христианской свободы – пусть извинят нас: мы не можем этого допустить, хотя бы этого и требовала их “свободная совесть”. Мы должны лишить их свободы, связать им руки. Не стать же нам последователями теории Толстого о непротивлении злу.
Но касаться можно не одного только тела: иномыслящий может касаться и заветных святынь человеческаго сердца, может оскорблять их, может похищать эти святыни из сердца не насилием только, но и пропагандою лжеучений. Нам говорят: “исповедывание веры естественным образом выражается не только в явном и осязательном проявлении своих религиозных убеждений, но и в стремлении повести других тем путем спасения души, который верующий находит единственно правым”. Это правда. Если я верую, что моя вера одна только и есть святая и спасающая, то, конечно, я должен ее распространять всеми мерами, какия моя совесть мне предписывает. Но в том-то и дело: какая совесть?