Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой. Инна Лиснянская
стихов, у него есть попытки с цветом – где он пишет про торфяник розовый, но о музыке не сказано важного слова, кажется, он и сам не очень музыкален, я как-то не помню его стихов. Где ты отыскиваешь такие фотографии, женщина? Ты же просто не ты! Это меня рассердило – следи, дорогая, за портретами!
В феврале, видимо, я еду во Франкфурт готовить там выставку. Это снова большая работа – надо пересоставить массу деловых бумаг, подготовить все для перевода на немецкий язык, пересочинить дизайн для помещения из отдельных комнат. За это мне будет платить Германия. Там же попробую съездить в Баухауз и Вену, если Билл (а он улетает 23-го во Франкфурт и Прагу) договорится с директором музея о том, чтобы они мне все это оплатили. Тем более что за каталог ничего там не получу, на нем копирайт Яд Вашем. ‹…›
Пока же начинаю преподавать в Иерусалимском Музее искусств детям, наверное, раз в неделю, больше при моей нагрузке не потяну.
‹…› В «Чистых прудах» очень понравилась вещь Горенштейна[42], по-моему, это маленький шедевр, что-то от чеховской тоски и лесковского эпоса. Какой он молодец! В моем рассказе много мелочей, много глупостей, кажется, удачен только конец с Генькой, есть там настроение. Кабы знала, не писала! Представь, мне это не больно и не обидно, а урок – не писать плохой прозы, т. е. не писать ничего необязательного, без чего можно вполне обойтись. ‹…›
Что касается нового человека, т. е. изменений с переездом, здесь ты права. Про стержень и витки. Меня швыряет, и в моменты вышвырнутости я чувствую, как теряю прошлую оболочку, но потом все возвращается на места.
‹…› Счастлива видеть «Декаду» и воспоминания о Гроссмане, есть у меня на этот счет сентиментальные чувства, вспоминаю всю историю этих вещей, а за ней тянется наше выздоровление от недугов, наша борьба с болезнью, наша победа, в конце концов, в этом всем я тоже принимала участие, чем горжусь[43]. И как хорошо и, главное, справедливо, что все это опубликовано пусть и на желтой бумаге, зато большим тиражом. Успех!
Манька возится с куклятами, хохотала, читая твое письмо с рисунками, а я вспоминала детство, когда мы с тобой так вот переписывались. Какие мы уже древние Мафусаилы! ‹…›
21. Е. Макарова – И. Лиснянской
Ноябрь 1990
Дорогая мамуля! Сегодня я получила свою книжку. ‹…› С радостью увидела лица своих детей и учеников, убедилась, что и это было в моей жизни и занимало какое-то время почти все мое время, – удивительно пестрая жизнь, она, наверное, у всех такая, но мне чудится, что я прожила уже минимум три – в прозе, работе с детьми и теперь вот с выставками.
Учу иврит. Прекрасный язык, несколько механистичный, что ли, но дается. Точка на иврите – никуда. А дальше по родам местоимений и чисел, две точки – никудот, а три – шалош никудот. Многоточие, наверное, еще как-то иначе называется. Я пришла в группу, которая уже месяц учила язык, стала нагонять, умею читать и списывать с доски или учебника, сама писать еще не могу. Правда, хожу не регулярно, часто сбегаю в Яд Вашем. Там у
Мы с мамой выхаживали Семена Израилевича после тяжелых операций в то время, когда разыгралась история с альманахом «Метрополь». Рукопись романа Гроссмана «Жизнь и Судьба» я увезла из их дома, боясь обыска. Нам удалось поднять на ноги Семена Израилевича и передать рукопись в виде фотопленок на Запад. В 1986 году политика СССР стала меняться, и Семен Израилевич дожил до публикации романа своего друга Гроссмана и издания своих книг – «Декады» и «Жизни и судьбы Василия Гроссмана» в своей стране. В этом и заключалась «наша» победа.