Хоровод. Антон Уткин
зазвенели под окном.
– Ну, ребята, гоните вовсю, – обратился Ламб к извозчикам, выскочив на двор, – не обижу.
В одни пошевни уселись сам Ламб, Донауров и Неврев, в других разместились Елагин, Звонковский и я. Оставшиеся дома вышли поглядеть нам вслед и ежились на морозе. Извозчики вскрикнули, сани покачнулись, выбираясь на прямую дорогу.
– Опять ты с этим господином, – заметил мне Елагин. В его голосе слышалось неодобрение.
– Ну что́ ты, он славный малый, – заговорил я, – отчего он тебе не нравится?
– Мне не нравится? – удивился Елагин – Что ты, помилуй бог. С чего ты взял?
– Да вижу. – Меня раздражало это притворство.
Он замолчал. Лошади бежали все быстрее, ветер ударял в лицо, снежная пыль покрывала все поверхности, накапливаясь в складках одежды.
– Он тебе, верно, рассказал про свои несчастья? – спросил вдруг Елагин.
– Что́ ты имеешь в виду? – я вздрогнул и покосился на Звонковского. Тот спал, закутавшись в шубу.
– Да любовь несчастную, – брезгливо произнес Елагин.
– Откуда ты знаешь? – Я недоумевал всё более и даже заворочался.
– Мне Helen сказывала, что проходу ей не дает, – небрежно бросил он.
– Так ты знаком с ней!
– Знаком, знаком, – он повернул ко мне лицо. Глаза его блеснули так же холодно, как голубые зимние звезды, их осветившие.
– А он знает? – Я посмотрел вперед, где темным пятном скользила первая тройка.
– Да что́ с тобой, право? – На этот раз Елагин удивлялся неподдельно. – Знает, не знает – мне-то что́ с того?
Я не отвечал. Мысли сбивались, как это всегда бывает при быстрой езде, и незаметно для себя я задремал.
Пока мы неслись мимо темных деревьев по заснеженным полям, казалось, что уже наступила глубокая ночь. Но вот показался город, поднявшийся вдруг из снежной глади, город, который еще вполне бодрствовал. Потянулись, словно солдатские шеренги, грязных цветов дома, похожие на казармы, с окнами впалыми, как глазницы ветеранов. Редкие прохожие, завидя наши тройки, предусмотрительно приникали к фонарям, освещавшим высокие сугробы, бережно уложенные дворниками на обочины. Мы миновали предместья, всё больше людей было на улицах, а сами улицы стали светлее. Встречные экипажи жались к сугробам. Ламб выполнял свое обещание, и кони бежали крупной рысью. Рядом с театральным подъездом несколько десятков экипажей дожидались владельцев и седоков. Кучера и извозчики, обмотанные шарфами и тряпками, разложили костер и расхаживали вкруг него. Небо сделалось мутно, и мягкий легкий снег понемногу устилал площадь и крыши домов.
– Есть еще время, – сказал Ламб. Елагин расстался с нами и нырнул внутрь, а мы остановились у трактира и пили вино, покуда мальчишка, подкупленный Ламбом, не донес, что актрисы живут у Кулона.
– Роскошно, – вскричал Ламб, – неужто клопы еще не обглодали эти нежные создания? Бьюсь об заклад, что Елагин плохо смотрел.
Гостиница Кулона действительно славилась своим богатым фасадом и безжалостными насекомыми, с которыми постояльцам