Самоучки. Антон Уткин
лучше знать, – резонно ответил Павел. – Ты только объясни сначала, зачем вообще все это нужно – ну, искусство там и все такое.
– Очень просто, – без запинки начал я, – одним нужно, чтобы избавиться от скуки, вторые подражают первым, а третьи… ну вот тебе зачем-то ведь нужно?
– Нужно, конечно, – согласился Павел. – Но я не знаю зачем.
– Вообще-то считается, что искусство изменяет мир и делает человека добрей и достойней собственного разума, – с расстановкой проговорил я, а подумав, добавил: – Кроме того, иногда за это можно получить неплохие деньги.
– Неплохие – это сколько? – деловито подхватил он.
– По-разному. – Я подивился такому вопросу. – Зависит от времени и места.
Конкретных и знаменитых сумм я пока не называл, ибо не мог же я в самом деле погружать в филологическую премудрость человека, не способного в правильном порядке перечислить буквы родного алфавита.
– Да, – вспомнил я в предисловии, – и еще… Искусство призвано привести человеческое устройство в согласие с замыслом Творца.
– Это кто еще такой – Творец? – наивно поинтересовался Разуваев. – Бог, что ли?
– Бог это, бог, – не выдержал Чапа и даже раздосадованно качнул своей коротко стриженной головой.
– Помолчи, – сказал Павел и обратил на меня вопрошающий взор.
– Так и есть, – подтвердил я, кивнув на Чапу. – Он правильно сказал. Только никто хорошенько не знает, в чем этот замысел состоит.
– Ну, это-то понятно, – удивился Павел. – В том, чтобы все было хорошо.
– Что – все? – переспросил я.
– Ну как что? Все, – решительно пояснил он. – Чтоб небо не падало, короче.
– Ладно, – решил я, – черт с тобой, открою секрет: искусство – это как зеркало. Человечество любит смотреться в зеркала. Считать свои морщины, так сказать. Само по себе изображение ничего не может, – прибавил я со вздохом.
– Чапа, понял что-нибудь? – спросил Павел.
– А как же, – ответил Чапа, круто бросая автомобиль в щель между двумя вишневыми «пятерками», на крышах которых по какому-то некодифицированному праву были прилеплены синие колпачки сирен. – Я сообразительный.
В одежде мой друг проявлял удивительную разборчивость и подавлявшее меня разнообразие. Пиджаки и галстуки, или иначе «гаврилки», сменяли друг друга как на подиуме, но один наряд всего более был ему по душе. Он состоял из черного ворсистого пиджака и тоже черной водолазки, бравшей, как кредиторы, за самое горло и подпиравшей подбородок, точно воротник инфанты, и имей Павел лицо поуже, а волосы потемней, он и впрямь походил бы на герцога Альбу с полотен великих испанцев. Поверх водолазки лежала короткая серебряная цепь – точь-в-точь знак отличия ордена Алкатравы[6]. Одетый таким образом, он чувствовал себя заметно свободней, и беседы наши в эти дни затягивались дольше обычного, обнаруживая живой характер и приобретая неожиданные направления.
Нельзя