Теория прогресса. Геннадий Прашкевич
братан… Принято… Разыщем мы твою маму…
– А может, прямо сейчас? Выйдем в эфир. Вдруг «Мирный» рядом?
– А эти твои? – многозначительно постучал Лыков ногой по полу, а получилось, по всем полярным льдам: – Эти твои Мангольд да Шаар, да прочие гады? А? Думаешь, они лопухи? Никогда не думай так о врагах, Вовка! Они многое умеют. Если нас подслушают, запеленгуют, мало хорошего. И «Мирный» добьют, и станцию снесут с острова! Не псами ведь отпугивать подлодку. Не побежит Белый кусать фашистов. Так ведь?
И сам ответил: «Так!»
– А потому – собирайся!
Вовка старался бежать рядом с нартой.
Он устал, саднило плечо и щеку, но бежать было легче, чем ехать.
Нарта, наживо связанная ремнями, ходила под ним ходуном, баран рвался из рук. Собаки, порыкивая на Белого, трусившего, прихрамывая, за нартой, бежали легко, менялись на ходу местами, тянули алык то правым, то левым плечом, а Вовку кидало как куль с мукой, ноги волочились по снегу, бились о кочки. «Чего ты как на насесте? – прикрикнул Лыков. – Полозья есть, ставь ноги на полозья!» Самому Лыкову езда не доставляла неудобств. Он пружинисто бросал мощный корпус из стороны в сторону, ни на секунду не терял равновесия, гнал собак: «Гин!»
– На пса твоего сердятся, – объяснял. – Он что у тебя, ходил в вожаках?
Вовка кивал. Радовался, что Белый с ним. Может, его в упряжку возьмут.
– Я утром выскочил на бугор, – поворачивался Лыков к Вовке. – Туман над морем, ни земли не видать, ни льдов. Потом туман этот изнутри осветился – красным! На сполохи не похоже. Так решил, это рванул у меня в палатке керосин! Сам знаю, не может рвануть, а вот подумал…
Покосился на сразу насторожившегося Вовку:
– Рация-то, слышь, Вовка Пушкарёв, рация, которую ты видел, она самодельная, это ты верно определил. Ее наш радист слепил, литовец Римас Елинскас. На каркас отдал я ему ящик из-под запчастей, а катушки для контура и вариометра мотал из звонкового одномиллиметрового провода двойной обмотки. Не оказалось у нас провода ПШД, где тут достанешь? Ну, для прочности покрыли шеллаком. Стахановцы!
Вовка озирался молча. «Белого жалко – хромает».
Собаки на ходу воротили морды, порыкивали для порядка.
Выйдя на ровный участок берега (справа, совсем вблизи, мрачно надвинувшись, выходили к морю обрывистые отроги хребта Двуглавого), Лыков гикнул, пустил собак во всю прыть. Шесть их было, несли как бешеные. На ходу Лыков ловко спрыгивал с нарты, бежал, держась за гнутый баран, снова прыгал на нарту. Ни разу не споткнулся, не выронил остол, поглядывал украдкой на Вовку. «Вымотало мальца! Лицо как бумага, а правая щека красная. Может, поморозил, может, обжег. И верит, что ушел «Мирный» в Песцовую. А похоже, что не ушел. Не мог я не увидеть буксир, я берегом гнал собачек. Фашистская подлодка тут где-то бродит, нас Карский штаб уже предупреждал. Жаль мальца. Ничего он не понял или не хочет понимать. Копоть на снегу, ящик, щепки, боцман убитый. Не ушел «Мирный», не мог уйти. Потопили. Надо будет занять мальца делом, кончилось для него детство. Оно, в общем-то, кончилось раньше – в эвакуации, только он еще и этого не понял…»
Постепенно хребет Двуглавый вырос, занял полгоризонта.
Слева