Коломбина для Рыжего. Логвин Янина
сказал это всерьез. – Я?!
– Ну да, – невозмутимо дергает уголком рта Бампер, тут же демонстрируя хриплым стоном свою немощь. – Вот и сейчас надула губы, – тычет в лицо обвиняющим пальцем, – как будто тебе вчерашнего мало. Провокаторша!
Ну, все! С меня хватит! И переживаний, и бессонной ночи, и общества этого клинического дурака!
Я разворачиваюсь и хватаю первое, что попадается под руку – чужую подушку с соседней койки. Занеся ее – тяжелую и сбитую – над головой, примеряясь, как бы поточнее, с первого раза, чтобы не мучился, прибить ею ухмыляющегося, полудохлого гада, шиплю взбешенной кошкой, выдыхая сквозь зубы:
– Ах ты… идиот чертов! Морда Рыжая! Капотищще Ржавое! Нарочно, говоришь?.. Я тут за него переживаю, а ему, видишь ли, мысли приходят на ум! Кофточка ему моя не нравится! Да я тебя сейчас сама отправлю в бессознательное и вечное! Вместе с приподнятым одеялом! Понял?!
– Тш! Тш! Спокойно! Держи себя в руках! – парень выставляет перед собой руку, но в этот раз он зря надеется на мое сочувствие! Я и не думаю отступать от своих слов.
– Держи себя в руках? Ну уж нет, Рыжий, доигрался!
Я надвигаюсь на него, намереваясь привести угрозу в действие, когда Бампер вдруг неожиданно легко отмахивается от меня.
– Я не тебе Коломбина, – говорит, с усилием отрывая голову от подушки. – Мам, все нормально! Все хорошо, слышишь? Это я виноват! Только я! Успокойся!
Это было неожиданно – удар в висок из-за плеча и тьма в глазах. И все же, прежде чем потерять сознание, я успел увидеть довольную ухмылку на лице дружка Коломбины и услышать испуганный вскрик девчонки.
Твою мать! Клянусь, если не сдохну, за эту подлость, парень, я оторву тебе яйца!
Я прихожу в себя долго. Голова раскалываясь надвое, к горлу подкатывает тошнота, но прежде, чем открыть глаза, чувствую на своих висках руки.
– Господи, я убью этого Медведа. Чертов дурак, что натворил! А ты тоже хорош, Рыжий. Старается он… Слышишь? И что теперь делать?..
Шепот Коломбины больше похож на вздох. Он первым планом проходит на фоне приближающегося шума, а сразу же следом за ним:
– Девушка, не мешайте! Да отойдите же! Позвольте мне осмотреть пострадавшего.
Нет! Свет такой яркий, что стон выходит особенно громким и протестующим в образовавшейся вдруг тишине.
– от-твали…
– В машину и в клинику!
– Доктор…
– Разберемся на месте!
Вместо мыслей – пустота. Вместо черепной коробки – жестяное ведро. Перспектива смещается, и вот с грубого зеленого сукна, вставшего перед глазами, в ведро с грохотом один за другим скатываются бильярдные шары. Один… второй… третий. Они гулко ударяются о тонкую жесть, перекатываются костяными боками, заставляя пустоту стонать и греметь от боли, а желудок вывернуться наизнанку.
Бах. Бах. Бах.
Твою мать! Выключите этот долбанный звук!
Игла вгоняет в вену обезболивающее, и я засыпаю.
Холодно и мутно. Но куда легче, когда виска вновь касается