Осень в Ворожейке. Василий Аксёнов

      Медведь переходит шумно вброд узкую и мелкую на шивере Шелудянку, поднимается рывками на коричневую от умирающего папоротника сопку, поднявшись, возле отжившей, растерявшей хвою, корявой сосны, подолгу втягивая в себя крепкий боровой дух, обнюхивается, затем по противоположной поле, кое-где – там, где обрывы – съезжая на заднице по ржавому песку и мелкой гальке, спускается вниз, по-пластунски, изредка всё же взметая лёгкое облако пуха, которое тут же попадает во власть ветерка, прокрадывается сквозь заросли кипрея и, приблизившись достаточно, смотрит, пока не сгустится мрак и не ослабнут от напряжения глаза, на скособоченные, вылинявшие от дождей и солнца избёнки. Собаки его не слышат: старые попусту не шумят, о его появлениях они даже не подозревают, так как приходит он тогда, когда ветер, подтачивая сопку, дует от деревни, ну а собачонку помоложе, что противно и без всяких на то серьёзных причин сутки напролёт лаяла и выла, он ненастной августовской ночью скрал у околицы и задавил, так что вот уже месяц как эхо и вся округа отдыхают от её пустого брёха, – словом, молчат о нём собаки, когда он приходит.

      Устроился, положил морду между лап и стал наблюдать, ничего не остерегаясь: все – люди, собаки и скот – на виду.

      Он родился в этих местах, а мать его ему говорила, что задолго до его рождения, лет за семь, коли не больше, жили они в той стороне, если смотреть на заходящее солнце, – там, откуда выгнал их страшный лесной пожар, и где, кроме редких захожих охотников, чьи промысловые путики, словно бесцельно, петляют по тайге, самой чёрной и самой глухой, людей не было, поэтому – как для него, так и для неё – Ворожейка явилась для них первым примером, первой, разжигающей любопытство, картиной человеческого жилья. Но ещё до того как покинуть родину, медвежонком, она, мать, слышала от стариков, что люди живут помногу лет, на одном месте и совсем не так, как они, медведи.

      Какой была раньше Ворожейка, медведь, естественно, не знал да и не раздумывал над этим особо, а за семь лет, в течение которых он подглядывал за ней, в Ворожейке мало что изменилось. А было когда-то в этой деревне около сорока дворов, и жили в ней, в основном, одни горшечники да семейства три-четыре вольных рыбаков и охотников за дичью и мелким зверьём – белкой, норкой, колонком да соболем. Глина огнеупорная была – и есть, куда она девалась – рядом, в подножье сопки Северянки. Горшки, крынки, кружки, корчаги, поливные свистульки в виде рыбок, русалок и птичек – всё керамическое – целыми обозами везли ворожейские скудельники в Ялань и на Елисейский базар, где получали взамен кожи, хлеб, соль, бочки, телеги и прочие товары, нужные в хозяйстве. Жили ворожейцы не в роскоши, сказать так значило бы – согрешить против правды, но и не в нищете: было что поесть, одеть что было, кое-что и на чёрный день припасать умудрялись. Но то ли потому, что стоит Ворожейка вдалеке от тракта, то ли по какой другой более значительной причине, догадаться нам о которой не дано, осталось в деревне к настоящему времени пустых четыре дома да жилых три. О новых – добровольных – поселенцах и речи быть не может. Чем и кого сюда заманишь? Не оседают здесь – да что там – и не забредают даже в Ворожейку, если уж, правда, не нужда какая, бичи, коих глушь подобная не привлекает да и отсутствие общества и магазина, главное-то, не устраивает, ибо не для бича придумано такое имя: анахорет. Ещё один дом на медведевой памяти стоял возле леса, впритык к лесу так, что одна из упавших при урагане лиственниц, в просторном дупле которой долгое время ютились тихие нетопыри, проломив тесовую, мхом густо взявшуюся крышу дома, так и оставалась висеть на нём, пока не сгорела с ним заодно от подкравшегося по весне пала. Вывороченные и уцелевшие при пожаре её корни и по сей день ещё, высовываясь из-за ольхи, глядят на деревню угрюмым чудищем огромным.