Осень в Ворожейке. Василий Аксёнов
делом грешным, хотя, безусловно, сходство между насекомым и стариком какое-то существовало, и стоило ему увидеть одного, как тут же приходил на ум другой. Было так, вероятно, из-за усов, из-за чего ж ещё-то. Когда Сулиан, отвалившись к стене, в ночь на какой-нибудь или с какого-нибудь праздника, дремлет у них на лавке, усы его шевелятся сами по себе, оживают словно, – диковинно. Сулиан говорит, что усы у него выросли в Игарке вместо выпавших зубов, климат там, говорит Сулиан, для усов подходящий, а для зубов – не шибко, и ещё он говорит так: «Что Бог у тебя по вредности твоей же и отымет, то тут же или погодя, но возместит, только почувствуешь ли ты, поймёшь ли это?» И ещё много чего другого говорит Сулиан. На божничке уже жил таракан, светлый, словно вывалявшийся в муке, в первый же миг появления окрещённый им в Мельника. Того мать со злобой и отвращением во время побелки придавила кистью. Изредка подёргиваясь изуродованными членами, Мельник долго ещё лежал на полу среди крошек старой и клякс свежей глины. Потом прямо на него угодила ножка передвигаемой матерью табуретки. Так сделала она уже не сознательно – она про него тогда уж и забыла. И когда мать резко щурится и закусывает нижнюю губу, не надо проверять, заглядывая туда, по направлению её взгляда, и так ясно – там таракан. Мать ненавидит их больше всего на свете. Ненавидит она ещё и ворон, но тех всё же меньше. Мать говорит, что одним глазом ворона видит нас, а другим – Преисподню. Тараканов мать называет то турками, то магометами, а в сильном негодовании, когда гонит их от продуктов или запекает со слепу их в хлеб, – шептунами велиаровыми… А зимой девочка прыгала с крыши в снег. Он просыпался, просыпался утром – ночь для него тогда была ещё только временем сна – и смотрел в окно на ворота её дома. Он мог и не смотреть: он знал, как бьются ворота, когда на улицу выходит не кто-то, а она. За короткий кожаный шнур девочка оттягивает их до упора, затем отпускает, отпускает ворота и руки в косматых варежках прикладывает к ушам. Иногда делает так она не один раз и не два. Отец девочки, прямо на улице, застав её за этим занятием, поначалу часто ругал дочь, потом отступился: отец её баловал – так говорили об этом. Когда она появлялась, он ставил тарелку или стакан на табуретку, всегда находившуюся возле изголовья, прерывал завтрак и следил, вцепившись пальцами в край одеяла, как она влезает на забор, сбивает с него рыхлый валик свежевыпавшего снега, с забора – на слегу крытого жердями и картофельной ботвой двора, а оттуда вскарабкивается на крутой скат пятистенника, затем, проваливаясь по пояс, ступает в лунки своего набитого следа и подходит к тому месту, откуда совершает свой полёт. Перед прыжком она закрывает глаза, минуту медлит – считая про себя, вероятно, или выговаривая слова молитвы, сочинённой, наверное, ею, – и срывается в занесённый по самые наличники окон палисад, какое-то время, тоненько повизгивая, почти по шею утонувшая, сидит в сугробе,