Десять. Максим Валерьевич Федосов
было неширокое, но достаточно глубокое, и длинная полоса прибрежного камыша заслоняла противоположный берег реки. Отец Серафим напряг зрение и слух, пытаясь понять, откуда идёт этот звук, больше похожий на стон. Он пригляделся и вдруг отчётливо заметил на противоположном берегу реки странные следы от машины, – эти следы уходили с дороги прямо на берег, а с него в камыши.
Привстав, отец Серафим сложил удочки и пустился быстрым мелким шагом в обход, через мост на другую сторону. Дойдя до моста, он заметил на грязной просёлочной дороге, что сворачивала с асфальтовой, свежие следы от автомобиля. Спустившись в камыши, он осторожно зашёл в воду.
Перед ним, наполовину в воде, лежал человек в рубашке и джинсах.
– Ух ты, Боже ж мой, ох ты, это ж надо ж, от катавасия… Подымайси, мил человек, подымайси, дык застудиться ж можно ж. От ты, Боже ж мой, что ж случилось-та? Как же ты тут оказалси?
Отец Серафим подхватил молодого человека за плечи и потянул к берегу. Тянуть было тяжело, тот не помогал ни себе, ни своему спасителю, лишь стонал по-прежнему и хрипел, отплёвываясь от воды. Вытащив незнакомца из воды, отец Серафим присел на землю, отдышался и попытался ещё раз послушать, дышит ли спасённый. Дыхания было почти неслышно, лишь по тому, как поднималась и опускалась его грудная клетка, можно было сделать вывод, что отец Серафим не зря вытаскивал его из воды. «Сколько ж он тут пролежал? Что же случилось тут ночью? Или вечером? Как он тут оказался?» Вопросы возникали у отца Серафима один за одним.
– Надоть иттить за Афанасьичем, один я его до дому не дотащу, – подумал он. – Ты, мил человек, полежи тут, я быстро за Афанасьичем сбегаю, у него хоть носилки есть, мы тебя до дому донесём. Лежи, мил человек, я быстро…
Через пять минут отец Серафим уже шёл быстрым, насколько мог, шагом в сторону брошенной деревни. Уже подходя к дому, он вспомнил, что забыл на бревне свои удочки. «Да и ладно, удочки никто не утянет, всё одно… рыбалки сегодня уж не будет, человека спасать надо, человека», – думал про себя отец Серафим.
Спасённый пришёл в себя единственный раз в этот день, когда двое старых мужчин, – одному под восемьдесят, другому под семьдесят, – кряхтя и охая перекладывали его на носилки. Он пришёл в себя, попросил пить и назвал свое имя.
Его звали Романом.
Отцы несли его к дому, задыхаясь от тяжести и отдыхая через каждые сто метров.
– Мы так, Афанасьич, в сорок третьем выносили из-под обстрела солдат. Я малой был… мне лет десять было… Вот так возьмёшь носилки… а сил нести уж нету. Падали… Падали… Но потом вставали и несли, а он лежит и смотрит на тебя так, что сам бы понёс себя…
– Как его… тут… угораздило-то, Фима?
– Сейчас принесём его, я потом схожу, если силы будут… посмотрю. Мне кажется, там машина в реке. Упал что ли с дороги? По темноте-то?
– Так к кому он ехал-то?
– А шиш его знает, Афанасьич. Забрёл видать, может заблудился ночью-то в дороге. Ух, тяжёлый… давай отдыхать.
Дома Романа уложили на хозяйскую кровать и сами повалились, кто куда: Афанасьич