Белое братство. Элеонора Пахомова
которое с ней приключилось. Но с откровениями ведьма, чья такса за сеанс составляла пятнадцать тысяч рублей, пока не торопилась.
– Что плохо? – вздохнув, уточнила она и лениво взялась за колоду карт.
– Моя жизнь… Понимаете, она такая… В общем, такая, как будто… меня кто‑то проклял, – вдруг выпалил он слово, о существовании которого в своем лексиконе даже не подозревал.
– Понимаю, – меланхолично отозвалась ведьма и стала выбрасывать на стол карты одну за одной.
Картам, казалось, не было конца, они все падали и падали на столешницу образуя некий узор. Ведьма молчала, то и дело поглядывая на Вадима Сигизмундовича. В ее взгляде Успенскому отчего‑то мерещился укор, и, чтобы нарушить гнетущее молчание, он заговорил. Начал робко и будто оправдываясь, но по мере того, как слова слетали с языка, его понесло и он выложил ведьме все что мог о себе, про смерть матери, перестройку, Любаню, никчемность, неприкаянность и одиночество. «Что со мной не так? Что мне делать? Как жить?» – завершил он свой сбивчивый рассказ, когда все карты вплелись в узор.
Ведьма вздохнула, приосанилась и сосредоточенно уставилась на точку чуть выше макушки Вадима Сигизмундовича. «Сейчас, – подумал он, чувствуя, как заколотилось сердце. – Сейчас она все узрит и явит чудо». Он затих и замер.
– Всё! – наконец выдохнула она и приняла прежнее обмякшее положение у стола.
– Всё… – зачарованно повторил он и чуть сжал вспотевшие ладошки.
– Всё! Ничего не вижу. Не дают о тебе информацию. Слишком много черноты на тебе, грязи. Ничего сквозь нее не могу разглядеть.
Для убедительности она медленно поводила ладонью перед его носом, словно пытаясь нащупать что‑то в густом тумане. И без того продолговатое лицо Вадима Сигизмундовича, казалось, вытянулось еще больше, и он почувствовал, как непроизвольно поползли вверх его брови, съезжаясь к переносице.
– Чистить тебя надо.
Она привстала, взяла с холодильника тетрадь и шариковую ручку, выдрала лист и протянула его Успенскому.
– Записывай.
Ведьма принялась диктовать, а Успенский непослушной рукой криво выводить на листе совершенно дикие слова про бесов, врагов, покойников, которыми он в итоге исписал целую страницу.
– Значит, так! Пойдешь на кладбище и возьмешь с могильной ограды или креста гвоздь, уйдешь не оглядываясь. Дома положишь гвоздь в чашку с водой, этой водой будешь умываться утром и вечером, читая при этом заговор…
Успенский ошарашенно слушал этот бред, чувствуя как сквозь карман брюк жгут ляжку заранее приготовленные пятнадцать тысяч.
– … делать это надо десять дней. Потом придешь ко мне, я скажу, в чем твоя проблема.
И он пошел как во сне. Сначала к выходу, потом на кладбище, потом домой. Он не любил вспоминать, как, озираясь, обхаживал могилы и отковыривал винтик с металлической ограды, как отирал