Ужатые книги (сборник). Александр Образцов
подсохнут… тоска! И эти несколько лет, до самой смерти, бересклету придётся укрывать семя и лелеять его в своей тени, беречь от непогоды, задерживать для него снег зимой, делиться проточной водой! Выращивать на своей груди убийцу! Что за судьба! Как он завидовал сейчас своим сородичам в пятнадцати метрах отсюда, гребнем венчавшим вершину холма! И он ведь посмеивался над ними из-за того, что их постоянно треплет ветер!..
Семя опустилось – и тут же закапал дождь. Когда он кончился, семя уже держалось пятью белыми волосками корешков за чёрную землю. Оно очень спешило и выпустило из каждого корешка разнообразные отростки. Ветер ушёл, но он мог вернуться в любой момент. Надо было успеть к утреннему ветерку закрепиться под кустом. Трава была далеко, в десяти сантиметрах, стволы бересклета – в пятнадцати, и надеяться можно было только на себя, на прочность корешков.
Ночь была пасмурная и тихая. Иногда тучи подмывало с краёв горизонта чёрной звёздной глубиной. Природа как бы создала для семени ночь роста. Это завтра начнутся будни – поднимется пыль с дороги, начнёт работать крот, полёвки деловито заснуют, поглядывая острыми бусинками глаз на крошечный побег, появившийся на их территории, присядет в траву прохожий с котомкой и бросит свою клюку у куста бересклета, так что земля содрогнётся. Ночью же, этой августовской ночью, для семени, для него одного звучит плавная, страстная музыка природы, и оно в какой-то момент вдруг поняло свое предназначение – вытягиваться вверх и вниз одновременно, соединяя в себе землю и небо. Некий центр движения обозначился в нём. Будущая мощь проснулась и уже не оставляла побег – с этим ощущением мощи ему и суждено было прожить жизнь. И в дальнейшем, когда корни дерева крушили корешки бересклета и выпили его соки, оно даже и помыслить не могло о собственной неблагодарности – ему казалось, что бересклет соединится с ним для новой, большой жизни.
Первые десятилетия были наполнены ростом. Сложное хозяйство корней и кроны с миллионами окончаний, неостановимо прущих во все концы, ищущих для дерева удобных ходов к воде и наилучшего расположения к ветру и солнцу, целиком захватило все мысли дерева. Разве что в поздние сентябрьские теплые вечера, когда можно было чуть умерить свой аппетит к жизни, дерево, усаженное золотой стаей листвы, посматривало сквозь неё на дорогу, на холм… Как будто озноб печали пробегал по юной коре, когда дерево вспоминало о матери в северной дали дороги – но нет, это шли новые и новые соки для укрепления кроны перед намечавшейся суровой зимой.
Потом наступили годы, когда рост прекратился, и оставалось всё больше и больше времени для недоумения, тяжёлых мыслей о неудачном месте своего рождения. Долгими ночами дерево никак не могло примириться с местностью вокруг себя. Этот холм, закрывающий солнце утром и вечером, пыльная дорога, люди, рвущие кору, вонзающие топоры в обмирающий от боли ствол… Неужели придётся и умереть здесь, у дороги, в одиночестве? И – никого рядом, кто прошелестел бы в ответ. Никого.
Однажды, когда дерево уже