Трагик. Леонид Соловьев
желто отражается в ней фонарь, и чавкают по жидкой грязи сапоги конвойных. Эти мысли всякий раз доводили его до нервного припадка, до удушья, он доставал из чемодана бутылку с бромом. После припадка одолевала его икота. За тонкой тесовой перегородкой просыпались хозяева и недовольно перешептывались. Однажды, после особенно сильного ночного припадка, хозяин – рыжий, постноликий мещанин, занимавшийся шорным делом, – прямо и грубо отказал Мамонтову, даже не позволил провести в комнате последнюю ночь.
Все вещи уместились в одном чемодане; Мамонтов пошел бродить по мокрым улицам совершенно больной и – что хуже всего – не имея на руках, кроме старого паспорта, никаких удостоверений и справок. И тогда выяснилось, что в городе нет у него знакомых – только мельник Басманов.
Дом Басманова был заперт со всех сторон – и двери и ставни.
– Что тебе? – шепотом спросил мельник в форточку. Какие-то серые тени метались в комнате, очевидно домашние. Узнав Мамонтова, мельник рассердился. – Иди, иди, балаганщик, иди! Не торчи под окнами, говорят тебе! Ах вы, мучители, истерзали всего!
Закрылась форточка, закрылась и ставня, от которой был проведен шнурок в комнату.
Ночевать пришлось в городском саду, в беседке. Ее продувало со всех сторон, отряхивались мокрые деревья, и ветер сносил брызги на Мамонтова. Стучали на пустыре выстрелы, звонко цокали по булыжнику подковы конного патруля. Мамонтов простудился и, замирая, отрывисто ухал на весь сад, как филин. На рассвете в саду устроили облаву; Мамонтов попался.
2
Босые грубые ноги комиссара покоились на перевернутом ящике у самого огня. От накаленной чугунки шел сухой, дремотный жар. Пламя гудело в трубе, через прогарины комиссар видел его стремительный мутный поток. «Что значит ветер, – подумал комиссар, – как из огнемета хлещет!» Он убрал подальше от огня свои сырые с коричневыми потеками портянки.
На столе перед ним лежали паспорта, удостоверения, справки; он просматривал документы небрежно, зная, что половина – обязательно «липа», которой запасается всякий бродяга, бандит и дезертир. В руки ему попался паспорт Мамонтова. «Артист», – прочел комиссар в пятой графе, и полузабытая страсть опять взволновала его.
Он не смог бы вспомнить, когда обнаружил в себе эту неистребимую любовь к театру. В детстве, в шумные и пестрые дни уездных ярмарок, он до ночи томился около балаганов, а потом дома отец хватал его короткими твердыми пальцами за ухо и говорил распоясываясь:
– Ну, скидавай штаны…
Потом комиссар получил в наследство от своего отца должность слесаря на железной дороге. В городишке была «Гоголевская аудитория» – местный театр, где по воскресеньям играли спектакли. Комиссар не пропустил ни одного воскресенья.
Сейчас, греясь у печки, он, прошедший через войну и через две революции, вспоминал о своем увлечении с пренебрежительной усмешкой, но это пренебрежение было неискренним.
…Дверь открылась тихо, без скрипа. Вошел Мамонтов, почтительно