.
Вопрос не требовал ответа. Их не считали равными. Только походная любовь на соломе. Французы унижали непрошеных союзников еще больнее, чем русские. Наши – просто медведи. Помиримся – все будет возможно: и браки, и дети, и права. Французы же умели так изысканно указать полякам на их место, что не приходилось обижаться. Хотя стоило. По-варварски. По-сарматски. Ведь чужаков кормили и привечали…
«Поляки увидели проблеск надежды: они усердно служили под знаменами Наполеона и верили, что наступает момент восстановления их независимости; Наполеон видел в этом только авангард, который он приготовил против России».
– Я запрещаю вам вообще открывать рот за обедом! – Толстой не замечал, что его слова смешны. Он выговаривал подчиненному в кабинете. – Кастелянша после ваших откровений проплакала весь вечер.
Вот кого Бенкендорф меньше всего хотел задеть!
– Ведь они все знают. Все понимают. Ведь их тоже можно понять…
– Нет.
– Что «нет»?! – взревел граф. – Я не вашего согласия спрашиваю. Я вам командир и отдаю приказы!
– Да. – Вид у полковника был такой рассеянный, что становилось ясно: он глядит в окно на темные дорожки сада и не слышит обращенных к нему слов.
– Вы бы уже скорее прибрали к рукам эту Яну, – проворчал граф. – Все бы и забылось.
– О, ни за что, – протянул Бенкендорф, предвкушая долгое – с чувством, с толком, с расстановкой – приключение.
Толстой махнул рукой, взял с камина табакерку и отправился на ежевечернюю прогулку с кастеляншей. Им было хорошо вместе: они ругали молодых и вспоминали свое «золотое время». Почему эти двое ухитрялись ладить, не задевая патриотических чувств друг друга? Может быть, потому что не хотели задеть?
Александра же Христофоровича национальные чувства маленькой принцессы интересовали постольку, поскольку позволяли вывести ее из равновесия. Но пора было переходить к чувствам вообще.
Еще пару дней он прилежно посещал все спектакли французской и итальянской трупп, дававшиеся в замке. Между прочим, актеров тоже среди челяди звали к столу после господ, и это их не смущало!
Полковник садился всегда в партере и голодными глазами взирал на ложу своей очаровательницы. Кавалер, который хочет остаться незаметным, выбирает место позади дамы. Но Бенкендорфу нужно было, чтобы его видели. В самых патетических местах он вздыхал и закатывал глаза к первому ярусу, дабы убедиться, пробрали ли картонные чувства исполнителей предмет его страсти.
Если ей угодно было хлопать, он тут же принимался рукоплескать. Если его одобрение касалось непонравившегося Яне места и смуглые руки, перехваченные у запястий нитями розового жемчуга, оставались бестрепетно лежать на малиновой обивке балкона, рыцарь демонстративно прекращал хлопки и делал растерянное лицо: «Как? Разве не здесь? Ну, да я ведь ничего не понимаю!»
К слову, понимал он великолепно. Шурку с детства невозможно было вытянуть из театров. Особенно с балетов, где актерки махали ногами перед самым носом у зрителей.
В