Личный враг Бонапарта. Ольга Елисеева
людей, – Винценгероде с раздражением кивнул, – делайте, что хотите. Но чтобы сено было!
Солома!
Бенкендорф отделил полсотни казаков. Пересыпал их полутора десятками улан – послушные, регулярные войска, с ними спокойнее – и поскакал в сторону от основной партии, наперерез через поле, к лесу.
Четыре сряду деревни, встреченные по дороге, были пусты. Пятая тоже. Но вот вдалеке замаячили липы – верный признак усадьбы. А на взгорье, за стеной деревьев – дом. С первого взгляда генерал определил, что крыша не провалена. Пожара не было. И стекла целы. Холодный закат полыхал в них багрово-сизым заревом.
Через заброшенный парк ехали в сумерках. Спешились у крыльца. Снег на ступенях разметан. Мимо клумб к сараям ведут две протоптанные тропки. Живут.
Бенкендорф приказал ротмистру Волконскому оставаться с людьми за деревьями – вдруг из окон начнут стрелять. А сам поднялся к дверям.
– Выходите! Мы знаем, что в доме есть люди! – Он брякнул рукояткой сабли в створки.
Тишина.
– Не бойтесь! Мы не грабители!
Последнее утверждение было спорным.
– Да есть кто-нибудь?!
Ему почудилось, что с другой стороны двери что-то шуршит, едва слышно, с досадой на собственную неловкость.
– Отворяйте! Мать вашу… Свои!
Генерал отчаянно засадил носком сапога в дверь, но тут же отдернул ногу. Пальцы задеревенели, и удар отозвался в них тупой болью. Подожди, то-то еще будет, когда начнешь отогревать у печки!
– Своих теперь нет! – послышался из-за двери хриплый стариковский голос. – Говори по-русски! Только по-русски!
– Я и говорю по-русски! – озлился Бенкендорф. Он вспомнил, что в любом селении, через которое проходил, его заставляли сначала употребить крепкое словцо, а потом пускали в дом. Уж больно уланская форма походила на французскую. Вернее, на польскую во французском исполнении. А поляков здесь знали…
– Отвори, отец! Я не пшек![3] – Александр Христофорович присовокупил длинную тираду, тайный смысл которой, видимо, согрел душу старика.
В замке заворочался ключ, что-то брякнуло, и двери открылись в озаренную одинокой свечой пустоту.
– Гапка, шандал! – распорядился хозяин.
Пахнуло домом, сундуком, стоячим сенным воздухом. Откуда-то из глубины потянуло теплом и радостным ароматом древесного угля. В свете внесенного шандала генерал разглядел «инвалида» лет восьмидесяти, с плеч до пят покрытого войлочной попоной. В правой руке он держал ключ, в левой – пистолет.
И душа грешника не радуется так, когда святой Петр распахивает перед ней врата рая, как возрадовался генерал неописуемому счастью вступить в живое человечье логово.
– Что вам угодно? – без приязни осведомился старик. – У нас ничего нет. Мы просто люди.
– Да и мы не волки, – бросил Бенкендорф, переступая порог и стаскивая с рук перчатки. – Мы фуражиры. Ищем сено….
Он не договорил. Хозяин зашелся
Уничижительное название поляков у соседних народов, как хохол, кацап, жид.