Мисс Май. Зинаида Гиппиус
домой и теперь. Сумерки были особенно нежные, ласковые и свежие. Просторный двор, поросший травой, первой, короткой и яркой, казался пустынным. Направо и налево серели службы – амбары, ледник…
Дом раскинулся во всю ширину двора прямо против фруктового сада. Длинный и низкий, с пристроечками, крылечками и балкончиками, он походил теперь, в потемневшем воздухе, на черную фигуру громадного животного, прилегшего отдохнуть. Ночь надвигалась быстро и близко. Только вверху небо еще голубело, бледнея, светлое, вольное, и, казалось, именно оттуда спускалась прохлада на землю. Андрей вспомнил, что в детстве няня на его вопросы, почему к вечеру делается холоднее, отвечала, что это от крыльев серафимов веет прохлада, у них крылья большие, длинные и свежие, а после заката серафимы всегда пролетают с одного края неба на другой.
Андрей невольно посмотрел в небо, и ему почудилось, что вот именно теперь должны пролетать длиннокрылые серафимы.
Как раз у забора, во дворе, стояла узенькая деревянная скамеечка для сторожа. Андрей опустился на нее, снял шляпу и задумался. Он сам не знал, что с ним сегодня. Весна дурно действует на него. Ему не нравилась эта беспричинная грусть и тоска – теперь, когда все так хорошо: Катя приехала, они встретились, будто вчера расстались, она по-прежнему любит его, он тоже, он опять при всяком удобном случае целовал ее – у нее такие полные, мягкие губки… И какая она милая! Место в губернском городе обещано наверно. Славно они заживут – ведь они всегда были точно родные, и лучше Кати ему и не выдумать жены…
И Андрей сердился на себя и не постигал, почему ему иногда грустно, больно до слез, почему он с утра сегодня ушел из дому и все бродил по лесу почти без мыслей, только смотрел, как теплый воздух дрожит и струится на солнце между полуголыми ветвями деревьев да из-под прошлогодних листьев поднимаются белые робкие цветы…
Совсем стемнело. Кое-где в окнах, в пристройках, зажгли огни. В левом флигеле особенно ярко осветили; там двигались какие-то фигуры, Андрей не мог разглядеть через двор – чьи, и слышался говор. Потом говор замолк, только редкий и правильный звук тяжелого катка нарушал тишину.
Андрей вспомнил, что в левом флигеле была прачечная, и потому нисколько не удивился, когда под мерный стук два женских голоса начали песню. Василиса, невеста Тихона, так же, как и другая прачка, Поля, считались первыми певуньями на хуторе. У Василисы, миловидной и низкорослой, с голубоватыми выпуклыми глазами, голос был высокий, звонкий и легкий, с красивыми переливами. Пелагея, девушка рослая, даже слишком рослая, смуглая, с лицом почти некрасивым, грубым, но особенно гордым и выразительным, пела низким контральто. Ничего не могло быть приятнее этого густого и мягкого голоса, полного, слишком широкого, точно весенняя река. Обе, Василиса и Поля, часто пели вместе, как теперь.
Темная фигура мелькнула на дворе и где-то исчезла в тени за выступающим углом прачечной.
«Верно, опять Тихон слушает, как невеста поет, – подумалось Андрею. – А, пожалуй, у Поли голос приятнее».
Он невольно вслушался в слова