Василий Теркин. Петр Боборыкин
и во что именно завязил он одну ногу… а может, и обе.
– Очень, очень… все это прискорбно!
Возглас Дубенского отзывался большой горечью.
Теркин сбоку оглядел его и подумал:
«Какой ты техник, директор?.. Тебе бы лучше книжки сочинять или общежития на евангельский манер устраивать».
– Да ведь вы – служащий… ваше дело сторона. Коли вы перед акционерами прямо не ответственны? – спросил Теркин, нагнувшись к Дубенскому.
– В настоящую минуту… весьма трудно ответить вам… вы понимаете… весьма трудно.
Загудевший вдали колокольчик прервал Дубенского.
– Это Арсений Кирилыч? – спросил Теркин.
– Он, он!
Оба встали и вернулись к наружному крыльцу с навесом и двумя лавками.
Там уже дожидалось несколько человек мелких служащих, все в летних картузах и таких же больших сапогах, как и Дубенский.
– Арсений Кирилыч едут, – доложил один из них технику и снял картуз.
Тот поблагодарил его наклонением головы.
– Он наверно в конторе побудет, – сказал Дубенский Теркину, пропуская его вперед.
Справа из сеней была просторная комната в четыре окна, отделанная как конторы в хороших сельских экономиях: серенькие обои, несколько карт и расписаний по стенам, шкапы с картонами, письменный стол, накрытый клеенкой, гнутая венская мебель.
Но и в ней стояла духота, хотя все окна были настежь.
– Здесь посидим или пойдем на крылечко? – спросил Теркин, не выносивший духоты.
Можно было еще кое-что повыведать у Дубенского. Но он не любил никаких подходов. Пожалуй, есть и какая-нибудь нешуточная загвоздка… Быть может, и ничего серьезного для кредита усатинской фирмы нет, а этот нервный интеллигент волнуется из-за личной своей щепетильности, разрешает вопрос слишком тревожной совести.
Но… газеты? Обличительный набат?.. Положим, у нас клевета и диффамация самый ходкий товар, и на всякое чиханье не наздравствуешься… Однако не стали бы из-за одних газетных уток слать три депеши сряду.
Дубенский так был поглощен предстоящим объяснением с Усатиным, что не слыхал вопроса Теркина и заходил взад и вперед по конторе.
Вопроса своего Теркин не повторил и присел к окну, ближайшему от крыльца.
Через две-три минуты показалась коляска вроде тарантаса на рессорах, слева из-за длинного амбара, стоявшего поодаль, по дороге из уездного города.
Сажен за тридцать острые глаза Теркина схватили фигуру Усатина. Он ехал один, с откинутым верхом и фартуком, в облаке темноватой степной пыли. Лошади, все в мыле, темно-бурой масти, отлично съезженные, широко раскинулись своим фронтом. Коренник под темно-красной дугой с двумя колокольчиками иноходью раскачивался на крупных рысях; пристяжные, посветлее «рубашкой», скакали головами врозь, с длинными гривами, все в бляхах и ремнях, с концами, волочившимися по земле. Молодой кучер был в бархатной безрукавке и низкой ямской шапке с пером.
«Ожирел, Бог с ним, Арсений Кирилыч, – подумал Теркин, продолжая оглядывать его. – Трехпудо