Меч Михаила. Ольга Рёснес
не дерется, и те при случае дают ему по уху и хохочут, убегающему вслед.
– А чего это вы тут?.. – осторожно и с опаской интересуется Чекист, пялясь на кипящую в ведре смолу и готовый уже дать деру.
Ребята хихикают, что бы такое ему сморозить, и Дима, ему уже скоро пятнадцать, небрежно так, между прочим, поясняет:
– Да тебя будем сейчас жарить и есть.
И теперь уже хохот вовсю, а смола кипит, булькает, смрадно воняет. Беги, дурь твоя подлодочная! Но Чекист словно заморожен на месте, дрожит всем своим тщедушным, стареющим уже телом, и вот-вот заревет, и ребятам от этого только веселее. И вот, с удовольствием входя в неожиданно приятную для себя роль, Дима строго к обреченному на съедение придирается:
– С Людкой когда последний раз трахался?
Все на миг затихают, дело серьезное: Людке пятнадцать, сама не поняла, как залетела, и мать повела ее на аборт уже под седьмой месяц, чуть не отправив девку на тот свет. Но дурь, как в ней была, так и осталась: стучится к соседям, просит мелочь на сигареты, а чтобы убрать за собой окурки и пивные банки с подоконника в подъезде, так никогда.
Чекист стоит перед ребятами и хнычет, и некуда ему от них теперь бежать, да и ноги, как не свои, не держат, и он падает на колени, ползет так к Диме, утыкается рассопливевшейся мордой в мокрую после дождя, затоптанную траву.
– Не жарьте меня! Не ешьте!
Ребята гогочут, давно так не потешались. Ваня тоже тут, и про себя удивляется: что же, значит, и человека нет?.. нет никакого сопротивления?.. и чем каждый, собственно, сопротивляется?.. не своим ли отдельным, суверенным «Я сам»?.. А тут такая вот безъякость, один только позорный страх. И правда, нет у Чекиста никакого будущего, некуда ему по этой жизни бежать. И не лучше ли теперь объяснить ему, как ребенку, хотя он и вдвое старше…
– Да нет, все-таки мы поджарим тебя сейчас, как ребята? – с устрашающим безразличием, но вполне определенно заключает Дмитрий, – А потом съедим!
Раньше Дима не мог себе даже представить, какой сладкой может быть власть над другим. Власть, безразличная к чужому страданию. Абсолютная, необратимая, каннибальская власть. От нее веет несоизмеримым ни с какой человеческой нормой предательством, и предаешь ты, собственно, самого себя, тобою же заранее проклятого. Зато теперь у тебя есть полная уверенность в подсобляющей тебе великой силе: разрушительной, интеллигентной. И ты готов ей служить не просто как своему высокому начальству, но – как идеалу. Так топчи же всякого зазевавшегося и сонного в грязь!
Другие молчат, только посмеиваются, к такому, как Чекист, выродку противно даже прикасаться, и кто-то берет с земли обгорелую головешку и замахивается ею… Сам не зная, от какой такой боли, Чекист принимается противно, по-бабьи, выть, то и дело невнятно бормоча одно и то же:
– Не ешьте меня… не ешьте…
Едкая вонь от кипящей смолы.
– А теперь вставай, – с удовольствием командует Дима, – и вали отсюда! Беги, как только