Пойми и прости. Дж. П. Моннингер
и правда влюбилась, – сказала Эми и засмеялась. – Тебе было бы плевать на его слова, если бы он не вызывал у тебя эрекцию.
– Девчачью эрекцию, – поправила я.
– Еще рано всерьез думать об этом, – сказала Констанция, пытаясь защитить меня. – Мы просто веселимся.
– Вы, девчонки, бросаетесь в омут с головой, – сказала Эми. – Ох вы и шлюшки.
Это было мило и смешно, но где-то в душе я понимала, что Эми слишком старается. Она тоже это понимала, но должна была продолжать. Все остальное – звонки от мамы с папой, поездки в консульство и позорное возвращение домой раньше времени – лежало на поверхности. Она, как и мы, знала это, но мы должны были притвориться храбрыми и сильными.
Мы допили кофе и съели круассаны с ярко-красным джемом. В один момент Констанция соскользнула с постели и открыла шторы и окна – в комнату ворвался легкий ветерок. Ветер игриво приподнимал прозрачные белые занавески, и, наверное, мы все подумали об одном: именно эту Европу, именно это двухстворчатое окно, именно эти занавески, колышущиеся в полуденном бризе, стоит увидеть и запомнить навсегда.
Когда телефон снова зазвонил откуда-то издалека, мы знали, что это мама Эми, или консул, или кто-то другой, но точно насчет документов. Магия покинула нас, и мы убрали поднос с постели, смели крошки, и Констанция, набрав полную ложку джема, положила ее в рот, словно отчаянно пытаясь запомнить этот момент. Под мягкое колыхание штор начался новый день.
– Дело в свете, верно? – спросил Джек.
Мы не покидали Амстердам. Мы не могли оставить Эми одну, пока она не уладит проблемы с документами или не примет окончательное решение ехать домой. Кроме того, мы не хотели уезжать от Джека и Рафа. Мы стояли перед «Молочницей» Яна Вермеера. Это казалось таким странным – наконец видеть оригинал картины, которую раньше приходилось наблюдать лишь в школьных учебниках. И вот он, скромный портрет кухарки, опорожняющей кувшин в миску. Свет – мягкий, утренний – освещает стол справа, словно наполняя кухню спокойствием. В небольшом буклете, который мне дали на входе в Рейксмюсеум[5], я прочла, что большинство художественных критиков считают, что Вермеер использовал камеру-обскуру, чтобы запечатлеть кухарку и точно определить угол падения света на содержимое картины. Можно заметить блики света на фартуке кухарки, а также на ободке кувшина. Но Вермеер даже превзошел камеру-обскуру и все остальное, чтобы воссоздать атмосферу тихого домашнего уюта. Дело было в свете, как Джек и сказал, и я зачарованно любовалась картиной. Из всех произведений искусства, увиденных мной в Европе, эта картина пока что была моей любимой.
– Увидев «Мону Лизу» в Париже, – сказала я, – я не испытала ничего особенного. Но это…
К моему горлу подступил ком.
– Да, – сказал Джек.
– Совсем как живая, словно сидит в соседней комнате. И этот свет, он словно ждет, чтобы его заметили.
– Да. Я тоже так вижу.
– Она настоящая, и даже больше. Кажется, в этой картине кроется сущность всего… Прости, я знаю, что
Художественный музей в Амстердаме.