«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники. Владимир Костицын
его узнавал или распознавал. Он нашел гуманную идеалистку, которая решила его спасти (есть такой тип женщин), но потребовала от него, чтобы он явился к Бурцеву и без утайки все рассказал. Была образована межпартийная комиссия, куда меня послала наша группа содействия. От с[оциалистов] – р[еволюционеров] присутствовал старый революционер Герман Лопатин, с которым я имел удовольствие познакомиться по этому случаю. Бурцев обязывал меня и других членов комиссии уходить через полчаса после ухода Бродского.
Бродский действительно рассказал все, что мог. Его показания были опубликованы и послужили поводом для бурных прений в Государственной думе.[166] И тут мы узнали, что и «Максим», и «Ирина»[167] были провокаторами. В это время «Максим» находился в Париже, и жена его с большим успехом выступала в больших концертах. После разоблачения они немедленно исчезли. Но что же сказать о сходстве с Иудой?
Лето 1910 г. Перед летним разъездом на каникулы в нашей секции Французской социалистической партии мы узнали, что на берегу моря, в Pornic недалеко от Nantes, в полной Вандее (до сих пор самая реакционная область Франции) организуется летняя колония на очень льготных основаниях. Мы решили поехать туда, и к нам примкнула тов. «Савушка», большевичка-впередовка. Нам было очень интересно посмотреть, как путем наглядного показа нового быта французские социалисты будут бороться против вандейских предрассудков.
Приехав, мы встретились с неожиданными вещами: неприязнью к иностранцам у членов и особенно администрации колонии и недобросовестностью в исполнении обещаний: нам троим были обещаны две комнаты, что совершенно естественно, в самой колонии у пляжа, а нас поместили в одной комнате в городе, в трех километрах от колонии, что означало – при трех приемах пищи в день – несколько принудительных прогулок. Вдобавок мы нашли Надежду Константиновну и ее мать («бабушку», как ее звали) забитыми в маленькое проходное помещение при сарае, причем днем члены колонии, не церемонясь, пользовались этой комнатой как раздевальней. Владимира Ильича не было. Он должен был приехать позже. Записаны они были как Ульяновы, а этой фамилии в то время никто не знал.
Я пошел объясняться с дирекцией, получил в ответ грубые издевательства, ответил резкостями и был исключен из колонии вместе с женой, а заодно исключили и «Савушку», которая вообще не произнесла ни звука. Мы убедили сейчас же Надежду Константиновну покинуть колонию, пошли в город и сняли очень хорошие помещения. Дамы взяли на себя заботу о кухне, на меня и на Владимира Ильича, который приехал позже, был возложен рынок и хождение за водой. Водопровода в городе не было, и нужно было с большим каменным сосудом путешествовать к одному из водоразборных кранов. От этих путешествий я всегда старался Ленина избавить. Было решено для сохранения мира и добрых отношений на политические острые темы не разговаривать.
Об этом времени, проведенном в Порнике, Надежда Константиновна рассказала в своей книге «Моя жизнь с Лениным»,[168]
В июле 1911 г. Бродский, учившийся тогда в Льежском университете, дал разоблачительное интервью эсеровской газете «Будущее», издававшейся В. Л. Бурцевым в Париже, а 18 августа подал прошение на высочайшее имя, в котором просил о предании его суду за «преступные деяния», повлекшие арест членов социал-демократической фракции 2-й Государственной думы и ее роспуск 3 июня 1907 г. Бродский утверждал, что он с ведома начальника Петербургского охранного отделения А. В. Герасимова и начальника Департамента полиции М. И. Трусевича «1) был инициатором посылки в с. – д. фракцию депутации от солдат петербургского гарнизона, 2) на своей квартире производил переодевание солдат перед отправлением депутации, 3) участвовал в передаче с. – д. депутатам наказа революционного содержания, черновик которого был выработан в охранном отделении». В этой связи 13 ноября 1911 г. социал-демократическая фракция 3-й Государственной думы внесла запрос о «провокационной деятельности охранного отделения в целях подготовления обвинения депутатов с. – д. фракции 2-й Государственной думы в сношениях с военной организацией», что послужило предлогом к «государственному перевороту 3 июня» и аресту 37 депутатов, 17 из которых были приговорены к каторжным работам, 10 сосланы на поселение и 10 оправданы (Большевистская фракция IV Государственной думы. М.; Л., 1938. С. 392–397).
О своей провокаторской деятельности сама «Ирина» (Е. Н. Шорникова) рассказывала следующее: «Стала работать в социал-демократической партии. На конспиративной квартире виделась с генералом Герасимовым один раз, а с ротмистром Еленским все время, почти ежедневно. В это время я встретила партийного работника Анатолия, который просил работать у них. Охранное отделение согласилось, дабы провести меня в центр: я была организаторшей Атаманского полка. Подполковник Еленский настаивал на проведении меня в секретари организации. Случилось, что мне предложили быть секретарем петербургской военно-революционной организации. Я назвала всех организаторов солдат, дала боцмана Архипова (с катера Его Величества), всех членов партии боевой организации и социал-демократической фракции, Озоля и др., передала весь военный архив.
Само охранное отделение было преступно небрежно в отношении сотрудников, проваливая их. На Фурштадтской улице, в д. 4, кв. 5, принимали всех сотрудников в один час, рассортировывая по комнатам. О том, что Бродский оказывал услуги розыску, я не знала…
На массовке (летучке) солдат и офицеров в Лесном были два члена Государственной думы, где и был выработан литератором, фамилию коего я не знаю, наказ. Я имела в военном комитете голос. На одном из заседаний комитета было решено, что сами солдаты должны идти в форме и нести наказ. Наказ не был составлен по инициативе охранного отделения, но, какую роль играло охранное отделение в выработке наказа, я не знаю, ибо работали [депутат Государственной думы И. П.] Озоль и Бродский. Я лично обращалась к фракции через Озоля. Подполковнику Еленскому я сообщила день и час, когда должны были явиться солдаты во фракцию. На это подполковник Еленский мне заявил, что начальник охранного отделения (генерал Герасимов) ездил к министру Столыпину, который выразил желание иметь наказ, который был еще написан от руки. Так как солдаты плохо читали по писаному, то мне, как секретарю, было предложено членами организации перепечатать его на пишущей машине. Заботясь об охранном отделении, я, вместо одного экземпляра, напечатала два экземпляра, причем первый экземпляр, с печатью комитета, я отдала в организацию, а второй – подполковнику Еленскому».
После вручения наказа депутатам («как только успели выйти, то прошло не более 5 минут, как явилась полиция») в связи с начавшимися арестами был поднят вопрос о причинах провала Петербургской военной организации РСДРП, и ротмистр В. И. Еленский, отблагодарив провокаторшу 35 рублями, предложил ей уехать из столицы «куда угодно». Шорникова вернулась на родину, но судебный следователь, не зная о секретной службе «товарища Ирины», прислал в Казань требование о взятии ее под стражу. В последующие несколько лет Шорникова, находясь под неофициальным прикрытием охранки, но опасаясь мести революционеров, металась по стране: Петербург, снова Казань, Самара, Уфа, где она вышла замуж за машиниста железнодорожного депо и даже устроилась «по специальности» под кличкой «Эртель». Но муж, узнав о секретной «службе» жены, развелся с ней, а в Самаре, куда Шорникова приехала, опознавший ее рабочий пригрозил «зарезать» провокаторшу, и та бежала в Саратов. «Она была, как полупомешанная… – вспоминал начальник Саратовского губернского жандармского управления М. С. Комиссаров, – без копейки денег, совершенно обтрепанная, деваться ей некуда было, показаться на улицу боялась…» Шорникова повторяла: «Для меня единственный выход – уехать в Южную Америку, или социал-демократы меня уничтожат».
Направившись из Саратова в Петербург, Шорникова обратилась к полицейскому начальству со слезной просьбой выделить ей денег для отъезда из России. Вопросом о судьбе бывшего секретного агента пришлось заниматься директору Департамента полиции С. П. Белецкому, товарищу министра внутренних дел В. Ф. Джунковскому и даже председателю совета министров В. Н. Коковцову. Определением Особого присутствия Сената от 26 июля 1913 г. дело об уголовном преследовании Шорниковой было наконец прекращено, после чего, получив вожделенные 1800 рублей, она спешно выехала за границу (подробнее см.: Падение царского режима: Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства. М.; Л., 1926. Т. 5. С. 94–98; см. там же: М.; Л., 1925. Т. 3. С. 1, 4–10, 84, 115, 119, 121, 123–124, 139, 150–154, 157, 208, 219, 222–227, 384, 412–424, 426, 428–430, 436, 453, 455, 457–459, 484, 504; Т. 5. С. 68, 87, 89–93, 123, 139–142, 231, 235, 259, 261, 420–421, 454).
Н. К. Крупская вспоминала: «Тянуло и нас поближе стать к французскому движению. Думалось, что этому поможет, если пожить во французской партийной колонии. Она была на берегу моря, недалеко от небольшого местечка Порник, в знаменитой Вандее. Сначала поехала туда я с матерью. Но в колонии у нас житье не вышло. Французы жили очень замкнуто, каждая семья держалась обособленно, к русским отнеслись недружелюбно как-то, особенно заведующая колонией. Поближе я сошлась с одной французской учительницей. Рабочих там почти не было. Вскоре приехали туда Костицыны и Саввушка – впередовцы, и сразу вышел у них скандал с заведующей. Тогда мы все решили перебраться в Порник и кормиться там сообща. Наняли мы с матерью две комнатушки у таможенного сторожа. Вскоре приехал Ильич. Много купался в море, много гонял на велосипеде – море и морской ветер он очень любил, – весело болтал о всякой всячине с Костицыными, с увлечением ел крабов, которые ловил для нас хозяин» (