Волчатник (сборник). Екатерина Соколова
такой персонаж, тем более он сжат тисками власти, почти столь же безличной, как античный фатум, и тем больше у поэта желания поговорить с ним, узнать, что беспокоит именно его, а не ту безличную волю, что направляет его жизнь.
Но именно поэтому поэзия Соколовой – это поэзия одиночества: в книге часто встречается местоимение я, но можно заметить, что это я будто не принадлежит себе, действует на тех же правах, что и другие местоимения – мы, он, они. Это я тоже оказывается тем, кто переживает на себе действие власти – как и другие вещи, живущие собственной жизнью. В таком мире никто не принадлежит себе – вялотекущий, неспешный рок определяет все поступки тех, кто населяет стихи Соколовой, и сами они часто захвачены этим тревожным движением.
Похожую обреченность судьбе можно увидеть и в поэзии Геннадия Айги, у которого, впрочем, отсутствует фигура власти, а проблематичной предстает скорее абсолютная свобода расстилающихся перед взглядом полей. Ближе к Соколовой оказывается Леонид Шваб, чьи герои также словно бы видны сквозь тусклое стекло, рассеяны по миру непонятным роком, который заставляет их забыть, кто они такие и как здесь оказались. Шваб фиксирует диаспорическое состояние с характерной для него невозможностью воспринять ни одну территорию как свою. Диаспора у него лишена голоса – она лишь совершает какие-то неясные действия и вступает в смутные отношения друг с другом: можно сказать, что персонажи его стихов всегда пребывают в тяжелой меланхолии, лишающей их не только способности говорить, но и интереса друг к другу.
Соколова, на первый взгляд, движется из той же точки – изнутри меланхолического рассеяния, однако стремится найти выход из присущей этому состоянию апатии. То, что говорят предметы и люди в ее поэзии, оказывается важным потому, что лишь посредством этих речей можно связать разрозненные фрагменты мира друг с другом, собрать заново разлетевшуюся в разные стороны диаспору. Способность предметов и людей говорить о себе оборачивается предчувствием грядущей солидарности: даже стертые почти до неразличения сущности могут однажды найти общий язык, при помощи которого можно будет обустроить новый мир, лишенный тягостной тревоги и непрерывного властного надзора.
Конечно, эта утопия не столь безоблачна: и говорящий, и слушающий часто устают от бессвязности собственных речей и тщетности попыток понять друг друга. И все же разговор каждый раз возобновляется снова, а каждое стихотворение предстает новой попыткой разговорить вещи. В этом смысле поэзия Соколовой – антропологична, хотя ее внимание направлено не только на людей, но и на предметы:
я говорит антрополог своей жене
по весне понимаю кто под каждым кустом копает
и какой это житель идет ко мне
и сладким мучным меня наделяет
Поэт осуществляет своего рода «включенное наблюдение»: наблюдающий за чужой жизнью – за жизнью трав и листьев, лесов и равнин, – он сам становится одним из тех, что составляют его предмет исследования, или, по крайней мере, приближается к ним