Царь-Север. Николай Гайдук
газовал с газовиками, сам рассказывал…»
– Не веришь? – спросил он, угадывая настроение жены. – Книжку могу принести. И не одну.
– Принеси. Мне будет интересно.
– Договорились.
Только читать Марье Дорофеевне некогда было. Много школьной суеты, обязательной писанины, а также и необязательной, но желательной общественной нагрузки. И потому остались непрочитанными «Русские лопари», изданные Н. Н. Харузиным в 1890 году, труды А. Б. Кутафина «Материальная культура русской Мещёры», и ещё кое-какие любопытные книги, раздвигавшие горизонты общепринятых понятий и взглядов на жизнь вообще и на жизнь Русского Севера в частности.
Душа его искала собеседника. И однажды он познакомился с полярным летчиком, с которым случайно встретился в аэропорту, когда только-только прилетел на Север.
Абросим Алексеевич Мастаков был соседом. Человек серьёзный, занятой, он время от времени приглашал к себе Антона Северьяныча, который никогда не приходил с пустыми руками, постоянно приносил гостинцы: то жирную нельму, то банку рыбьей печени – максы, то что-нибудь ещё. (Храбореев на выходные в тундру убегал – душу отводил рыбалкой и охотой).
У летчика было два сына.
Влюбленными и грустными глазами Храбореев целовал детей, охотно возился с ними, становясь хоть «лошадью», хоть «танком». Из дорогого металла на заводе Северьяныч смастерил сказочную птицу-бурю с железным клювом, с медными когтями. Размахивая руками, он показывал ребятишкам, как птица-буря поднимает ветер… А когда он уходил домой, на душе было так грустно и так светло, точно там лежала огромная алмазная слеза. Лежала и подрагивала. И он боялся обронить слезу – возвращался медленно, задумчиво.
В субботу как-то он засиделся у Мастакова.
Марья Дорофеевна, встретив мужа, взялась «пилить»:
– Ну, как не стыдно? У них двое детей, а ты сидишь там, бу-бу-бу… Аж тут за стенкой слышно!
Он сердито засопел:
– Это не я «бу-бу-бу». Это лётчик.
– Да хотя бы и лётчик. Ты-то совесть имей!
Храбореев желчно ухмыльнулся:
– Баба у меня – Брюзжит Бордо. Морда бордовая, ходит, брюзжит.
– Очень остроумно.
– Ну, а что ты взялась совестить? Что уж я такого-то бессовестного сделал?
– Но у них же дети маленькие…
– А у нас большие! – Он чуть не взорвался. – Что ты заладила: дети, дети…
– Молчу. Иди, ложись.
– Я сам как-нибудь разберусь, ложиться мне или стоять.
– О, Господи! Какие мы грозные!
– Помолчи! – посоветовал он, опуская лобастую голову.
– Ты чего это? Как бычок.
– А ты чего? Как телочка… – Он хотел сказать «не стельная». Но промолчал, только зубами скрипнул. В последнее время он озлобился. Даже сам себя побаивался: как бы ненароком бабу не ударить… Иногда вспоминалась ему Люба с Валдая. И думал он, что надо бы ему найти ту Любушку. (Валдайский колокольчик он бережно хранил).
Марья Дорофеевна,