Смех сфинкса. Танец обсидиановой бабочки. Лиана Мусатова
лежала нагишом на ровном гладком камне, веером раскинув ноги навстречу лучам восходящего солнца. Он видел только то, что сверху у девчонок, а что там, между ногами, никогда. Ему так стало интересно заглянуть туда, что он решил обогнуть скалу, подобраться поближе, и так, чтобы быть напротив ее тайны. На это ушло немало времени, а он спешил, опасаясь, что она уйдет или сменит положение. Но она лежала, наслаждаясь еще не обжигающим теплом солнца. И когда он оказался против разбросанных в стороны ног, увидел, как лучи, проникая в глубины глубин девичьей тайны, высвечивали нежно-розовую плоть, трепещущую, как лепестки орхидеи на слабом ветру. Они смыкались в центре, как бы образуя замок, но оставив маленькую щелочку. Что там, за этой щелочкой, он, конечно, не знал. Но только знал, что это что-то так притягивает его, отчего все в животе переворачивается, отчего вздрагивает тело и по нему разливается неземное наслаждение.
Сколько он пролежал в узкой расщелине, глотая слюну и унимая дрожь, не помнил. Опомнился только тогда, когда девчонка встала, спустилась к навесному мосту, сплетенному из лиан, и, ловко пробежав по нему, углубилась в джунгли. Тогда он пошел по ее следу. Ему, охотнику с соколиным глазом, не сложно было увидеть метки, где ступали ее ноги. Следы привели к соседнему племени. Наблюдая за селением, он узнал, что она дочь вождя, что зовут ее Лис. Но сколько он ни старался, больше он ни разу ни видел ее в горах. То ли она больше туда не ходила, то ли он пропускал эти моменты. И несмотря на то, что они жили в джунглях, для него она была дочерью пустыни. Он не мог себе объяснить, почему ее так воспринимает, и принимал все, как есть. Принимал ее такой, какой рисовало его воображение.
Ее миром была пустыня. Но он выбрал ее и ждал чуда, ждал неосознанно и самозабвенно. Вокруг возвышались дюны раскаленного песка. Только кое-где торчали обугленные стебельки, безжалостно испепеленные беспощадными лучами. Эти черные потрескавшиеся стебельки предполагали некогда зеленую буйную поросль, тянущуюся к жизни и жаждущую впечатлений. Чтобы приблизиться к ней, ему предстояло преодолеть сотни и сотни дюн. И он шел. Горячие лучи спускались так низко, что обливали своей пылающей плазмой все его существо. Она, бесформенная, переменчивая, то растекалась, и ее жжение становилось слабее, то концентрировалась вокруг него, поглощая своим ядром. Свечение плазменного факела ослепляло, он утопал в лучистом потоке, и рассудок, покидая его, уплывал за пределы этого раскаленного пространства. Он не ощущал ног и рук, не ощущал себя. Все, чем он был раньше, трансформировалось в одно огромное желание, которое, распространяясь, заполнило весь мир. Это желание твердило ему: «Иди, иди». И он шел, потому что оно – это его желание, – став им самим, сулило ему бесконечные наслаждения. Дюны миражом маячили впереди – в неопределенном, неосязаемом будущем. Его мучила жажда. И он, гонимый желанием, гнался за миражом, но расстояние между ними не сокращалось. Мираж удалялся с такой же скоростью, с которой он к нему приближался. Так продолжалось до тех пор, пока