Жернова. 1918–1953. Книга четвертая. Клетка. Виктор Мануйлов
в породу.
На мгновение Плошкина объял страх: если что, ему отсюда уже не выбраться. Но он преодолел этот страх, донбасский опыт подсказывал ему: надо двигаться навстречу воздушному потоку – в этом спасение.
Между потолком штрека и вторым завалом оказалась небольшая щель, из которой сильно сквозило морозным воздухом. Плошкин укрепил светильник чуть в стороне и стал расширять щель кайлом и руками. Вскоре образовался лаз, заглянув в который, Плошкин увидел высокий купол, посверкивающий инеем и кристаллами льда. Выбравшись под купол и одолев вершину завала, он обнаружил еще одну довольно приличную щель, протиснулся в нее и оказался в чистом штреке.
Здесь, приткнувшись к стенам, стояли тачки, лопаты, ломы и кайла. Все говорило о том, что завал начали разбирать, но сделали пока совсем немного, а щели образовались уже потом, когда люди ушли, скорее всего – от подтаивания и проседания породы.
Плошкин с изумлением поскреб затылок: неужели прошло больше суток, как они оказались отрезанными обвалом? А ему-то казалось…
Держа светильник над головой, Плошкин поплелся к выходу и через минуту очутился снаружи. Под ногами хрустел лед, изо рта при дыхании вырывались клубы пара: мороз, видать, доходил градусов до пятнадцати, и это несмотря на то, что на исходе была первая декада мая. Да и луна, круглая и яркая, висевшая почти над головой, окружена тройным радужным кольцом, что тоже говорило о морозе. Видны камешки под ногами, вершины сопок и даже дальний хребет, серебрящийся еще не растаявшим снегом. Над хребтом, не мерцая, горели крупные звезды.
Небо напомнило Плошкину холодную стену, перегородившую штрек: оно тоже смотрело на Плошкина многочисленными голодными глазами звезд и подавляло его своей непостижимостью.
Плошкин стоял и озирался, забыв о голоде и холоде, забыв об усталости, о своих товарищах, оставшихся в глубине рудника. Что-то знакомое таилось в этой тишине и умиротворяющем лунном свете, будто он, Сидор Плошкин, вышел на крыльцо отчего дома, вышел из тепла, по нужде, и сейчас снова вернется в избу, где пахнет квашней, кислой капустой, огурцами, овчиной, молоком, спящими детьми, разомлевшим телом жены… И до того же Плошкину захотелось, чтобы это стало реальностью – хотя бы на минуту, что он даже повел рукой, надеясь нащупать перила крыльца, дверь, обитую рядном, знакомую щеколду. Но рука провалилась в пустоту.
А совсем рядом, за ближайшей сопкой, находился лагерь, невидимый отсюда. Кончится ночь, на рудник придет колонна заключенных, конвоируемая охраной, и все пойдет по-старому: барак, холод, голод, убийственный труд – неволя.
– У-у! – застонал Плошкин и покачнулся. Он несколько раз встряхнул головой, чтобы собрать вместе зайцами запрыгавшие мысли, и почувствовал, как тело его охватывает лихорадочное возбуждение. Хотя в голову ничего путного пока не пришло, Плошкин сделал несколько шагов в сторону от дороги, ведущей к лагерю.
Это было совершенно безотчетное желание – уйти, уйти подальше от всего этого, уйти поскорее,