Воскресшие и мстящие. Третья книга трилогии «Наследники Рима». Издаётся впервые!. Борис Толчинский

      Пролог

      Никто, кроме забытых гениев, не понимал, что это происходит наяву. И никто бы ни поверил – ни те двое, кому вскоре предстоит уйти к богам, ни остальные жертвы гениев, которым предначертано томиться в благостном неведении. Не поверили бы сами ментаты Мемнона, священной столицы могущественной Аморийской империи. Ибо ментаты, которые непросвещённому взгляду кажутся настоящими волшебниками, на самом деле люди, подобные нам, но сумевшие открыть для себя некоторые тайны человеческой души.

      Кем были на самом деле эти забытые гении, адепты свободы, пленники любви и ненависти, затруднились бы сказать даже мудрейшие из отшельников Мемнона.

      Густые, неумолимые тучи стесняли мирный звездный свод; колкие снежинки, эти замерзшие слезы неба, изливались из беспросветных туч, одевая лилейным саваном сумрачный хвойный лес; ледяной ветер завывал меж дремучих елей, свистел у опасных камней, огромных, зловещих, разбросанных посреди леса какими-то самоуверенными строителями в некоей великой, безвозвратно утерянной древности. Ни искры света не могло родиться в этой стылой томящей ночи. Только мрак, ветер, мертвый снег – и холод, ужасающий холод, который даже и мощных волков, истинных хозяев леса, заставляет этой лютой ночью прятаться в темные норы.

      В такую новогоднюю ночь обязательно должно было что-то случиться. Что-то неприметное посреди захватившего землю мрака, но неизмеримо важное. И оно происходило, не могло не происходить!

      Посреди развалин древнего поселения, в чудом сохранившемся доме-мегалите, пылал огонь, и было жарко, словно кипящая река протекала через этот чертог. Коренастый мужчина, видом угрюмый карлик, какими обычно пугают детей, в гигантских кожаных сапогах, доходящих ему едва ли не до пояса, в ярко-красном кафтане, наверное, никогда не стиранном, с растрепанными черными космами и длиннющей рыжей бородой, с кривым ножом за поясом, – так вот, сей живописный карлик сновал меж многочисленных очагов, то и дело подбрасывая в пламя вязанки хвороста, поленья, древесный уголь, да ещё странные предметы подозрительного вида, которые, впрочем, горели намного лучше хвороста и угля.

      А в центре чертога, у черного, рассеченного надвое, камня, – кто-то из опытных, но случайно забредших сюда читателей книг сказочного жанра наверняка подумает, что это алтарь, – стоял человек весьма впечатляющей наружности. Облачение его составляла длинная, до ступней, рубаха желтовато-пепельного цвета. На поясе рубаху схватывала веревка, витая из девичьих волос, когда-то бывших золотыми; повсюду этот необычный ремень украшали бляхи с ликами чудовищ и черепами существ, находящихся в отдаленном родстве с людьми. Крупное лицо этого господина сплошь состояло из морщин, как перепаханное поле из борозд. Глаза были отчетливо рыжего оттенка – или это только казалось в свете огнищ. Ресниц вроде не было вовсе, зато выше кустились сросшиеся черные брови. И волос было много, они упрямо лезли в лицо, преодолевая преграду в виде простого металлического обруча. Впрочем, нет, обруч не был простым: спереди его украшала гемма с изображением свирепо глядящего мужа, бородатого и одноглазого; всякий язычник с Севера, будь то скандинав, германец или галл, без труда узнал бы в бородаче Вотана, или Одина, знатнейшего среди богов, владыку Вальхаллы.

      Для полноты картины опытному читателю книг сказочного жанра не хватает только черного ножа, желательно из обсидиана или иного редкого материала, ещё жертвы, прекрасной девушки на алтаре, над которой как раз и заносится нож, а также героя, который вот-вот, в последний миг, ворвется в логово злодея-чернокнижника, поразит его самого и присного карлика, затем освободит свою пассию из чародейских пут; способ, каковым геройствующий персонаж пробьется к логову, не столь уж важен – в конце концов, чтоб не замерзнуть по пути, герою достаточно явиться из какого-то иного измерения, где, очевидно, климат более благоприятствует геройским подвигам.

      Увы, всё было тут куда как прозаичнее: колдун у алтаря нож не держал в руке,