Энциклопедия юности. Михаил Эпштейн
Я понимал твою интенцию к универсальности, но – среди прочего, так сказать, – ты для меня был и остаешься метафизическим прозаиком, который на краткое мгновение в конце 60-х – начале 70-х выставил «рожки» и тут же их втянул обратно в защитный панцирь. Пренебрегши невероятной сюжетообразующей потенцией ради того, чтоб стать, кем стал – гуманитарным Солярисом. Самостоятельной Вселенной в кругу нерасчисленных светил.
Впрочем, что значит «пренебрегшим». Твои примеры в «Даре слова», эти «свертки» романов, – замечательный пример сверх (русской) литературы.
И для второго издания «ЭЮ» добавлю. Всегда ждал твоей прозаической книжки. И дождался. Более того – сам же набрал и напечатал, тобой мне доверенную «Просто прозу».
Если бы я сегодня, в 2017 г., обратился к Битову, то вот что написалось бы:
Вы занимаете в моей жизни совсем особое место, настолько особое, что при всем своем профессиональном опыте я не могу и не хочу осмыслять этот факт литературоведчески. На заре далекой юности, в 1960-е, Вы подарили мне интонацию разговора с самим собой. Как человек думает о себе, как осмысляет свои чувства, с какими словечками подступает к труду саморефлексии… Это сложилось у меня под воздействием «Дачной местности», «Сада», «Пенелопы», «Инфантьева»… А потом и живых разговоров с Вами. Во всем этом был камертон времени, задающий ритм духовного пробуждения именно тогда, в 1960-е. Толстой, Достоевский при всей своей мощи не отзывались во мне так, как Ваша проза, с ее неуверенной интонацией медленного самовникания, отстранения, со всей этой мелкой маетой души, трудно доходящей до каких-то внезапных озарений. Могу сказать, что это во мне – битовское. Хотя не мог бы указать тех конкретных вещей, пассажей, строк, где это прямо выразилось, кроме, может быть, моего юношеского рассказа «Мертвая Наташа» (опубликованного в «Новом мире» 45 лет спустя после того, как я в 1971 г. послал его в журнал). Но это битовское вошло в состав внутренней жизни, в морфологию и синтаксис души, что гораздо важнее. И за это я хочу Вас поблагодарить. Трансмиграция душ происходит еще при жизни, литература – одно из мощнейших ее средств, и то, что по крайней мере в одну из душ Ваша трансмиграция вполне удалась, могу засвидетельствовать от первого лица.
См. ЗАМЫСЛЫ, ПИСАТЕЛЬСТВО
Бродский
Мы ведь не были бродскианцами? Или все-таки были?…
Не до фанатизма, во всяком случае. Про «рыжего» гения впервые услышал еще мальчиком в Ленинграде. От Гольданской, подруги моей мамы и сестры известного академика[6], который, там случившись после своего возвращения из США, сестру, как мне помнится, в смысле «гения» поддерживал: в квартире Мирры Иосифовны Гольданской на Марата юный Иосиф читал стихи. Это было еще до статьи «Окололитературный трутень» в ленинградской газете «Смена» (1963), но я – 12-13-14 лет – уже был отравлен самиздатской поэзией Питера. К ней, «истинной, но непечатной», приобщала меня Зика – Зимфира Викторовна Типикина, моя старшая сестра, студентка питерского рассадника свободомыслия, пединститута
Гольданский Виталий Иосифович (1923–2001).