Быть при тексте. Книга статей и рецензий. Константин Комаров
тоже вполне себе футуристично.
На обороте манифестируются желание «акцентировать материальную сторону культурного производства», «стремление людей, являющихся специалистами по словам, обрести квалифицированное отношение к самим вещам», стремление понимать дело литературы не как некое привилегированное ритуальное действо, а как способ освоиться с жизнью, стремление к упразднению разделения труда на «творческий» и «ручной». Во-первых, квалифицированность специалистов сомнительна. Во-вторых, все это мы уже проходили в лефовской практике – и довольно плачевный результат тотальной утилизации поэзии всем известен (впрочем, креативный потенциал ЛЕФа, полагаю, несравним с аналогичным крафтовским). В-третьих, налицо несоответствие теории и практики, «квалифицированного отношения к вещам» обрести не получится без понимания сущностной ипостаси вещей, их, метафорически говоря, души.
Именно отстаивая вещность поэзии, Маяковский хотел рассказать, «как делать стихи» и любить вещи: «Вещи надо рубить! / Недаром в их ласках провидел врага я! // А, может быть, вещи надо любить? / Может быть, у вещей душа другая?» Он, знающий вещи и умеющий любить их, естественным образом свел поэтическое и фактическое, материализовал слово. В крафтовской практике мы видим полный разлад с продекларированными постулатами – а-вещизм, подмену живого, питаемого реальной действительностью слова его довольно схоластической «интерпретацией».
Безликость – вот что определяет эти стихи. В попытках сымитировать «нулевое письмо» французских романистов (которое, однако, в самой своей нулевости было единичным), «недовольные высказыванием», они это высказывание уничтожают, подменяя пустотными нагромождениями и ничего не говорящими, обессмысливающими сами себя фразами. Намерение вызвать читательское конструктивное раздражение (подразумевающее со-переживание «от противного») проваливается: эти стихи провоцируют только тотальное равнодушие, то есть ничего. Не «невозможность поэзии», не высказывание, отрицающее само себя, демонстрируют эти хилые строки, гальванизирующиеся широкошумными манифестами, но лишь антипоэзию. Постоянно говоря о символах и телах, они напрочь лишены как символизма, так и телесности. Остается только «ноль-объект, направляющий на объект-ноль», «абстрактная схема». Если расчет на это, то результат достигнут, но такой же эффект могла произвести кипа бумажек с бессмысленными формулами. «Мы не можем не писать, пока находимся в этом аду», – цитирует Сафонов кого-то, однако ведь и ада не наблюдается: «узлы миражей» оборачиваются веревкой, на которой хочет повеситься несчастный читатель, истомленный этим выморочным письмом.
Итак, предисловие как ни в чем не бывало перетекает в стихи, где постоянно возникают слова «тело», «прикосновение» и т. д., но, как в знаменитой поговорке про халву, от этих прикосновений телесности больше не становится (в отличие от тех же авангардистов, для которых