Тициан. Любовь небесная – земная. Елена Селестин
и в мастерскую Джамбеллино несколько раз, Лоренцо видел его там, но не узнал сегодня, пока Дюрер не снял шляпу и не заговорил, смешно коверкая слова диалекта венето.
Дюрер смеялся, люди вокруг него хохотали.
– Этот учьитель танцефф у менья фесь тукат за дфа урока взьял! Ту-кат! Тфу! Он фот так трыкает ногой – как сопака – и фсе, тукат давай! Майн готт, никогда, никогда не стану ф зала танцевать, варум? Я так красив и лучше я сразу пуду ее в крофать вести!
Лоренцо купил несколько гравюр Дюрера и часто их рассматривал, восхищаясь свободой рисунка и точностью штриха. «Фондако дей тедески» – немецкое Подворье в Венеции – заказало Дюреру большую работу, алтарный образ для церкви Сан-Бартоломео, где молились немцы. Говорили, что купцы и орден доминиканцев, которым принадлежала церковь, обещали Дюреру за большую картину двести дукатов. Никто пока этой работы не видел: художник был мнительным, с другими живописцами старался не общаться, жаловался своим почитателям, что у него постоянно крадут образы и сюжеты гравюр. Дюрер в Венеции проводил время с теми, кого он называл «мои синьоры», – с аристократами. Среди творцов он признавал одного Джамбеллино, уверяя, что все другие завидуют ему и мечтают отравить. Лоренцо улыбнулся, вспомнив о грандиозной склоке, которую весной Дюрер затеял с гильдией художников Венеции; гильдия требовала с немца два дуката, законный налог за то, что иностранец работает на территории республики. Немец платить не желал и обсуждал эту несправедливость со всеми знакомыми и покровителями, которых у него среди богатых и знатных людей было немало. С жалобами он дошел до секретаря Совета Десяти – куда же выше? Налог ему все равно пришлось заплатить, но Дюрер продолжал твердить, что это грабеж и происки завистников.
– Выпьем за мастера! За Альберо Дуро! – Катерина повернулась к художнику. – Он уедет скоро в Нюрнберг, а мы будем тосковать.
– Тут, мадонна Катерина, так-кая торогая жизнь… и вот я полностью разорен, – говорил Дюрер, с аппетитом налегая на утиную печень, фаршированную африканским орехом. Пальцы его были украшены перстнями, крупные камни сверкали.
Про кольца и перстни, которые Дюрер разыскивал и покупал для своего друга и мецената, в Венеции знали многие: ювелиры и менялы каждую неделю приносили немецкому художнику новые перстни с сапфирами и изумрудами. Некоторые он покупал и сразу отправлял в Германию с посыльным, иные тут же пытался перепродать дороже. Еще он любил, перед тем как отправить кольцо на родину, поносить украшение, покрасоваться.
– Могу я, мэтр Дюрер, удостоиться чести видеть вашу новую картину до моего отъезда в Азоло? – ласково спросила Катерина.
– Ньет-ньет! Мадонна Катерина, это! Не! Фозможно! Таже странно… шта вы меня просите, вы этим бедного пугаете! Ничего там не готово. Ньет, – Дюрер решительно качнул локонами.
– Вы нас истомили, мессир. Мы ждем чуда от вас, дорогой мастер, и я уверена, что картина станет шедевром, осчастливит Серениссиму!
Лоренцо заметил, что выражение глаз немца стало