Страсти по Чернобылю. Владимир Губарев
раз остановились по дороге в пионерлагерь. Сидели на прошлогодней и молодой травке. Подходят А. К. Калугин с Е. П. Сироткиным (физик из НИКИЭТа). Сели. Александр Константинович тихо так говорит: «А реактор-то взорвался от сброса стержней аварийной защиты. Помнишь отчет Саши Краюшкина? 10 номиналов после сброса АЗ, если все стержни перед сбросом в верхнем положении».
О спорах в нашей рабочей комиссии, причинах взрыва – тема другого разговора.
В пионерлагере оценили, сколько времени будет гореть графит. Составили докладную записку В. А. Легасову (жалко, не снял копию). По оценке – загорится графит от остаточного энерговыделения через 10–15 часов после разрушения активной зоны, а гореть ему 10–15 суток. В основу оценки легло наблюдение за скоростью образования радиоактивного «гриба» над шахтой реактора (кажется, ошибся по времени немного). К концу первой декады мая нагруженная песком, свинцом и обрушенными конструкциями «Елена» перевернулась и встала почти вертикально уже в пустой шахте реактора. Графит практически полностью выгорел. Трубы каналов обгорели так, что из схемы «Е» снизу торчат только обгарки. Фотографий разрушенного реактора много у В. И. Ободзинского. Съемки проводились с вертолета летом.
Переворот «Елены» приняли за взрыв. Было непонятно, что произошло. Появилось много радиоактивной пыли и разговоров о том, что реактор снова «задышал». Анализ радиоактивных выбросов показал, что это не так.
В пионерлагере нас впервые переодели в рабочие комбинезоны. В столовой стояли тарелки, полные таблеток с йодом.
Когда вернулись домой в конце первой декады мая, на мне был уже 4-й комплект рабочей одежды. По мере удаления от станции пришлось переодеваться. Последнее переодевание было на аэродроме. Долго ждали посадки в самолет. Сидели в автобусе с открытой дверью. Автобус привлекал внимание: все пассажиры в серых робах-комбинезонах. Подходили, спрашивали об аварии. Прислушивались к разговорам. Мы молчали, как рыбы об лед.
В Быково прямо в самолете нас встретила группа наших дозиметристов во главе с Е. О. Адамовым и А. Е. Бороховичем. Переносной дозиметр в руках Адамова резво трещал, когда датчик подносили к ботинкам, комбинезону. Авторучка в кармане затрещала резвее. Голова – треск, как пулеметная дробь. Снова екнула селезенка, когда датчик поднесли к горлу. Пулеметная дробь перешла в сплошное равномерное верещание. Дозиметристы, может быть, посмеются над моей оценкой ситуации, но голову после бани в санпропускнике на 37-м я долго и безнадежно мыл. Пришлось остричься.
В августе 1986 года я возвращался из командировки на ЧАЭС вместе с начальником группы по безопасности. В самолете и у меня на квартире долго беседовали о причинах взрыва реактора. Собеседник мой страшно удивился, когда узнал, что реактор РБМК-1000 на ЧАЭС мог взорваться в любой момент, если нарушить Регламент, допустить снижение оперативного запаса реактивности до состояния, когда все стержни СУЗ находятся в верхнем положении, мощность