Во дни Пушкина. Том 2. Иван Наживин
деланно-удивленным взглядом попыталась-было остановить его, но ничего не вышло: бешеная страсть сметала всякое сопротивление. Она потупилась и молчала. В открытые окна все рвалось упоительное солнце, хор московских колоколов переливался над городом, радость – после недавней зимы – слышалась даже в дребезжании дрожек по плохой мостовой, в ворковании голубей по карнизам, в ожесточенном чирикании влюбленных воробьев и в упоительном запахе гиацинтов, которые нежились в золотом столпе солнца на подоконниках…
И вдруг в соседней зале зазвенели девичьи голоса и смех. Он! Наталья Ивановна ожила: слава Богу, хоть не сейчас!.. И в гостиную первой вбежала Наташа и – смутилась: поняла. И то, что она чуть-чуть косила, было нестерпимо обаятельно… Все три, смеясь, стали объяснять причины своего неожиданного возвращения, но у него кружилась голова, он ничего не понимал, и он не помнил, как он вырвался и бросился в карету… А звон гудел, и солнце было, и радовался город…
– Но… – удивленно воззрился на него Толстой красными глазками. – Постой: ты утопленник? Revenant?[13] Откуда ты? На тебе лица нет!
– Не шути! Не смей! – крикнул он. – Одевайся сию же минуту и в моей карете поезжай к Наталье Ивановне и проси у нее от моего имени руки Натальи Николаевны… Понял? Но сию же минуту!
Толстой покачал своей курчавой головой.
– Vous finirez mal, mon enfant!..[14] – сказал он – Ваша африканская кровь…
– Одевайся немедленно, или я не знаю, что я у тебя сейчас наделаю!
Толстой, смеясь, оделся и уехал: это не банально!
Пушкин заметался по его квартире, смотрел на часы, заглядывал в окна, ложился на диван, опять срывался и бегал по комнате, представляя в образах, как и что там Толстой делает, и снова свешивался в окно… И, наконец, измучившись, решил, что, если еще через двадцать две минуты его, проклятого, не будет, он опять поедет к Гончаровым сам. Неприличие? Пусть!.. Но так тоже нельзя. Это черт знает что такое… И стрелка подходила уже к роковому сроку, как вдруг под окнами загремели – ему показалось: весело – колеса, и экипаж остановился у подъезда.
– Ну? – бросился он навстречу.
Толстой швырнул свой bolivar[15] на диван.
– По-бабьи, – сказал он. – Ни дна, ни полтора…
– Ах, да говори ты толком! – скрипнул Пушкин зубами. – Ну?
– Я чрезвычайно польщена, говорит, предложением monsieur Пушкина, говорит, – начал Толстой представлять московскую барыню. – Но надо, говорит, подождать, посмотреть, выяснить: Натали так молода… Чего подождать, что выяснить, неизвестно… Я и говорю: по старой дружбе, Наталья Ивановна, напрямки: это нет? Смотрите, говорю, он меня застрелит, тогда на вашей душе грех будет…
– Ах, да перестань ты к чертям остроумничать! – бешено рванул Пушкин. – Ну?
– Ну, она смутилась. Нет, говорит, это скорее да… Но Натали так молода… И опять за ту же волынку…
– Так, значит, я могу надеяться?
– По-моему, можешь вполне…
Пушкин поджал ему руку и бросился
Выживший? (
Вы кончите плохо, мой милый (
Модная шляпа с широкими полями.