Царь и гетман. Даниил Лукич Мордовцев
хлопчик. Это был вожатый слепого бродяги и его «михоноша»[16]. Хорошенькое личико ребенка, которое, по-видимому, ни разу в жизни не было обмыто заботливыми руками любящей матери, непокрытая головенка с спутавшимися прядями никогда не чесанных волос, босые ноги, вместо сапогов обутые в черную кору засохшей грязи, – все это, буквально «голе и босе», само напрашивалось на сожаление и участие; а между тем ребенок беззаботно играл красным яичком, не обращая внимания ни на вздыхающих слушательниц, ни на плачущую бандуру своего «дида».
А скрипучий голос «дида» опять заныл, мало того – зарыдал, потому что зарыдали «бидни невольники»:
Ой, як козаки тее зачували,
Билим лицем до сырой земли припадали,
Плакали-рыдали.
Дивку бранку,
Марусю-попивну Богуславку
Кляли-проклинали:
«Та бодай ты, дивко бранко,
Марусю-попивно Богуславко,
Щастя й доли соби не мала,
Як ты нам святый праздник, роковый день Великдень сказала!»
И важный Мазепа, этот «батько козацький», и Кочубей, и их гости, и все эти босые и обутые бабы и «жиночки», «дивчата», «дивчаточки» и «дитвора» – все это с глубоким вниманием и интересом слушало родную, дорогую для каждого украинца повесть страданий их бедных братьев, словно бы это было народное священнодействие, поминовение тех, которые теперь, в этот светлый праздник, изнывают в темной неволе, вдали от милой родины…
Но особенно потрясающее впечатление на женщин произвели последние, заключительные строфы думы, когда слепой поэт, нарисовав, как Маруся Богуславка, освободив невольников, прощалась с ними, рыдающим голосом изображал это прощание:
Ой, козаки,
Вы, бидни невольники!
Кажу я вам, добре дбайте,
В городы християньски утикайте,
Тильки прошу я вас одного – города Богуслава не минайте,
Моему батькови й матери знати давайте:
Та нехай мий батько добре дбае,
Грунтив, великих маеткив не збувае,
Великих скарбив не збирае,
Та нехай мене, дивки бранки,
Маруси-попивны Богуславки,
З неволи не вызволяе:
Вже я потурчилась, побусурменилась —
Для роскоши турецькои.
Для лакомства нещастного!..
– Ото ж проклята! – невольно вырвался крик у молоденькой, белокурой Горпины, которая все время молча слушала надрывающее душу причитанье. – От проклята!
– Де не проклята! – подтвердили бабы. – Потурчилась, суча дочка…
А Мотренька, вся попунцовевшая от волнения, сожаления и стыда, при последних словах лирника бросилась к матери да так и повисла у нее на шее…
– Мамо? Мамо? – лепетала девочка. – Яка ж вона негожа… яка вона, мамо!..
– Хто, доню?
– Маруся-попивна Богуславка…
И девочка разрыдалась… Все были растроганы… Даже молчаливый Мазепа, у которого заискрились старые глаза, тихо подошел к своей крестнице и перекрестил уткнувшуюся в подол Кочубеихи черненькую головку.
Мотренька с той поры никак не могла забыть ни Маруси
Михоноша – мехоноша, носитель мешка для подаяний.