Сивилла – волшебница Кумского грота. Людмила Шаховская
Эмилия возненавидеть опекуна и других особ, кого считал нужным припутать к интриге, мрачный жрец стал нашептывать этим людям указания на признаки ненависти юноши к ним.
Интрига с незаметной постепенностью начала сказываться, проявлять себя. Повсюду, особенно у Вителиев, родни Брута, где прежде встречали Эмилия с жаркими объятиями, началась перемена отношений, как бы подпольная война среди мира – ледяная холодность сухой вежливости.
От Эмилия каждый старался отделаться, сплавить его от себя к кому-нибудь другому в собеседники или участником игры, занятий, дела, точно это был психический больной, способный на дикую выходку, или зараженный прилипчивым недугом.
– Непокорный… непослушный… непочтительный… ненавидит свою благодетельницу Туллию, принявшую его в товарищи сыновей… ненавидит данного ею опекуна…
Такой слух в тогдашнем Риме означал ужасное пятно. Тем хуже было, что Эмилий был сыном казненного. Брут заступил ему место отца. Старший над младшим там властвовал пожизненно, никакой предельный возраст не полагался для избавления от такой опеки.
Молодому человеку сочувствовали лишь весьма немногие из понявших его натуру товарищей, между которыми был и муж Лукреции Луций Коллатин.
Брут, человек умный, но прямодушный, умея хитрить сам, не любил интриговать, поэтому и не понимал особ вроде Клуилия, а как человек глубоко религиозный не дерзал обвинять, даже мысленно, жрецов в плутнях, особенно дельфийского оракула, считавшегося самой великой святыней тогдашнего языческого мира.
Брут горевал, но не старался сблизиться с воспитанником, опасаясь повредить Эмилию этим расположением.
Глава XIII. Уличенный во лжи
Запуганный нашептываниями Клуилия, Эмилий решил видаться с Аретой тайно, не ходя больше к ней на женскую половину, даже стараясь, хоть и весьма неискусно, пустить молву, будто между ними произошла из-за чего-то размолвка.
Этому поверили далеко не все.
Эмилий тут рисковал быть уличенным во лжи, а это в тогдашнем Риме считалось столь тяжким позором, что закон осуждал человека на изгнание из города, а жители отворачивались, и только смерть одна смывала это пятно с памяти виновного.
Гордость Эмилия была еще не сильна; традиции римской фамильной спеси не успели укорениться в нем. Он не только не стал стыдиться своего решения, но, напротив, с момента запрета любовь получила для него особую прелесть.
Мысли Ареты тоже наполнились образом ее избранника. Думала она о нем везде: и дома, и куда бы ни шла вне его стен.
Эта кроткая девушка жила в пышной обстановке, оставаясь существом незаметным, ровно ничему непричастная, оттертая мачехой на задний план от всех дел семьи дальше, чем были служанки.
Думала Арета о своем избраннике и в жаркие часы сиесты – общего послеобеденного сна, когда пряла пурпурную шерсть в самой отдаленной беседке сада.
С образом Эмилия в думах девушки нераздельно возникал образ его исчезнувшей сестры.
Арете мнилось, что Ютурна