Бомба в голове. Виктор Голубев
кривляний.
Именно вот это недовольство собой Захаров и положил в основу их взаимоотношений, для начала давая понять, что он видит, как непросто приходится Канетелину в подобных ситуациях. Он жёстко брал его за руку, отводя в сторону, повторяя неоднократно нужные ему в данном случае слова, внушая речами темперамент, указывая пальцем на того, кому предназначались его нелестные отзывы. Он действительно надеялся, что такими подсказками его можно было пронять. И ребёнка и взрослого воспитывают одинаково – на уважении к личности другого. Однако для взрослого, уже досконально знающего, что такое враньё, тема добра и зла не катит – ему нужна опора посерьёзнее личного примера учителя. Смог ли он проникнуться к доктору уважением, неизвестно, однако через некоторое время старания последнего дали о себе знать. Однажды в момент какой-то ссоры с больными Канетелин произнёс фразу, которую запомнил от своего наставника, чем ошарашил недругов и значительно вырос в собственных глазах. Не ожидая в его поведении таких перемен, оппоненты моментально заткнулись. А прикинув, что он при явном проявлении сообразительности ещё и дружит с главврачом, сразу оставили его в покое.
Так доктор втёрся к нему в доверие, и Канетелин перестал его стесняться. Он уже не тяготился его обществом, перекидываясь с ним потихоньку отдельными репликами и даже обращаясь к нему с некоторыми просьбами. Доктор намеренно иногда «не понимал» пациента, заставляя того вспоминать забытое и пытаться выразить мысль другими словами, которые в бессчётном количестве накидывал ему при каждой новой встрече, отчего у больного сдвигались брови, морщился лоб и плотно сжимались губы. Он овладевал речью через силу. Видно было, с каким трудом ему даются необходимые звуки, притом что он когда-то и говорил, и кричал как бешеный и пел, отрывочные воспоминания о чём неприятно задевали за живое. Это была родная речь, не иностранная, однако она давалась труднее, чем в своё время незнакомая фразеология. Во рту что-то мешало, язык не ворочался, мысль не поспевала за действием – хотелось сильно тряхнуть головой, чтобы восстановить хоть какой-то порядок, что он и проделывал неоднократно, а когда убеждался, что это не помогает, готов был выть. Его лицо перекашивало от напряжения, взгляд тупел, и, чтобы восстановить прежний тонус, при котором только и можно было произнести что-то нормально, приходилось, взяв себя в руки, долго успокаиваться.
Регулярно через день он выполнял задания доктора, готовя короткий рассказ по выданной ему картинке – портрету или простенькому интерьеру, отображавшему знакомую ему обстановку. Захаров намеренно выбирал такие, чтобы всегда можно было сослаться на примеры меблировки в клинике. Надо сказать, что сам процесс занятий, при которых он принимал правила игры и поддавался научению, уже сам по себе являлся серьёзным достижением, означающим, что он понимает, к чему надо стремиться, и, несомненно, хочет говорить. Доказательством его тяги к жизни служило непомерное