Анжелика и ее любовь. Анн Голон
мною и вами… Почему вы в смятении? Вы не очень уверены в победе?
– Со времен Евы женщины всегда позволяют мужчинам обольщать себя.
– Похоже, что вы не питаете уважения даже к той, кого желаете взять в жены. Уж не думаете ли вы, что то ничтожное оружие, которым вы собираетесь завоевать ее… ваши молитвы, посты и что там еще… привлечет ее к благонравной жизни, которую вы предложите ей в вашей компании… Даже в этих чужих землях, куда мы сейчас направляемся, респектабельность имеет цену. Госпожа Анжелика может оказаться чувствительной к ней.
Рескатор говорил насмешливым тоном. Этот разговор доставлял протестанту невыразимые страдания. Сарказм Рескатора заставлял его глубоко заглянуть в собственную душу, и он заранее с ужасом думал о том, что найдет в ней смятение. Потому что сейчас сомневался в себе самом, в Анжелике, в ценности тех качеств, которые он может противопоставить дьявольской власти того, кто бросает ему перчатку.
– Вы думаете, что завоевать женщину – этого мало? – с горечью спросил он.
– Наверняка… Но ваше положение не так уж плохо, как вы думаете, мэтр Берн, потому что у вас есть еще и другое оружие.
– Какое? – с живым беспокойством спросил пленник, и это сделало его даже симпатичным.
Рескатор разглядывал его. Он думал, не опрометчиво ли он поступает, ради забавы усложняя начатую игру, выигрыш в которой весьма важен для него. Но с другой стороны, сможет ли он когда-нибудь узнать, кто же такая Анжелика, что она думает, чего хочет, если противник не получит возможности попытать удачи?
Он с улыбкой склонился к своему сопернику:
– Знаете, мэтр Берн, если раненый мужчина сумел высадить дверь, чтобы вырвать любимую женщину из рук гнусного обольстителя, и, брошенный в оковах в темницу, еще сохраняет достаточно… ну, скажем, темперамента брыкаться как бык при одном только упоминании о ней, этот мужчина, на мой взгляд, имеет на руках все козыри, чтобы удержать непостоянную женщину. Печать плоти – вот главный козырь нашей власти над женщиной… любой женщиной… Вы мужчина, Берн, настоящий мужчина, прекрасный самец, поэтому, признаюсь вам, я с нелегким сердцем предоставляю вам право сыграть вашу партию.
– Замолчите! – взревел ларошелец, неожиданно потеряв над собою власть, и негодование даже дало ему силы подняться… Он дергал свои цепи, надеясь разорвать их. – Разве вы не знаете, что сказано в Священном Писании: «Всякая плоть как трава, и всякий ее свет как полевой цветок. Трава засохнет, цветок опадет, когда сверху подует ветер Вечности…»
– Возможно… Но признайтесь, пока ветер Вечности еще не подул, цветок очень желанен.
– Если бы я был папистом, – сказал Берн, – я бы сейчас перекрестился, потому что вы одержимы дьяволом.
Тяжелая дверь уже закрывалась. Шум шагов его мучителя и негромкие голоса, которые что-то говорили по-арабски, стихли. Берн рухнул на тюфяк. Ему казалось,