История ислама с основания до новейших времён. Т. 1. Август Мюллер
литературы для выяснения вопроса об отношениях его к языку грамматиков-теоретиков классического периода. Изыскания, направленные в эту сторону, обещали не только богатые результаты для истории арабской речи, для арабской исторической грамматики, но должны были иметь также и весьма важные практические последствия при будущих изданиях средневековых арабских текстов известных категорий. Если бы А. Мюллеру суждено было, например, довести до конца и опубликовать хотя бы только начатые им наблюдения над некоторыми несомненными автографами знаменитых арабских ученых, то издатели арабских средневековых текстов приобрели бы просто неоценимое пособие для решения, по крайней мере приблизительного, массы «мучительных» вопросов критики текста, которые теперь являются часто вполне неразрешимыми и ставят издателя в печальную необходимость довольствоваться заведомо неудовлетворительным состоянием текста.
Но самую широкую популярность, самое большое право на признательность уже не только арабистов, но ориенталистов всех специальностей, археологов, лингвистов, историков и филологов, сколько-нибудь заинтересованных развитием востоковедения – а кто ныне им не заинтересован? – приобрел себе А. Мюллер предпринятым им в 1887 г., по почину и с материальной поддержкой Германского общества ориенталистов, изданием «Orientalishe Bibliographie». Поистине неоценимые услуги, которые это с каждым годом все более и более улучшавшееся издание оказывало и оказывает науке вот уже 5 лет, слишком очевидны для каждого, чтобы нужно было о них распространяться. Но на одну характерную черту этого издания, резко выделяющую его из других подобных библиографических сборников, я должен указать: это систематическая[6] регистрация в нем русской литературы по востоковедению. Почин этого благого дела принадлежит всецело А. Мюллеру, и его заслуга нисколько не умаляется тем, что исполнение было ему значительно облегчено деятельным сотрудничеством К. Г. Залемана. А. Мюллер был убежден – и при своем светлом уме и широком образовании должен был быть убежденным – в неизбежности и неминуемости развития и расширения научной литературы на разных языках, не вошедших еще, так сказать, в обиход западноевропейской образованности, и относился по крайней мере к одной такой литературе, т. е. к русской, с полным сочувствием, которое он доказал не на словах только, но и на деле. Ему, конечно, не были совсем чужды и те опасения, то чувство некоторого, вполне впрочем понятного, беспокойства, которое вызывает это явление в громадном большинстве западных ученых, предвидящих новое затруднение на достаточно уже трудном, тяжелом и заставленном всякими преградами пути паломников науки. Но его глубоко справедливая и вместе с тем деятельная, бодрая и в лучшем смысле практическая натура не могла успокоиться на бесплодных вздохах или примириться с бессмысленным глумлением: она заставляла его искать выход, могущий удовлетворить все стороны, и он нашел этот выход в остроумном предложении,
’