Плагиат. Юрий Вячеславович Кудряшов
всё это было на уровне слухов, никто не слышал его игру. А о том, что он сам сочиняет музыку, мы вовсе не знали.
В тот день я впервые видел его вживую. Высокий, очень худой, с длинными руками, большими кистями и тонкими пальцами на них. Маленькая голова с густыми, иссиня-чёрными, мелком бесом завивающимися волосами. Узко вытянутое лицо с большим носом, выдававшим в нём еврейское происхождение. Очень бледная, женственно тонкая кожа с румянцем на щеках от волнения. Большие, проникновенные синие глаза и ямочка на остром подбородке. Редкие, едва намеченные бакенбарды – скорее недобритые, чем намеренно выращенные. Фрак и бабочка придавали ему вид аристократа. Он двигался столь изящно, будто пришёл на бал, и был столь красив, что женщины в зале обомлели, когда он вышел на сцену.
Виктор исполнил пьесу собственного сочинения, которая называлась Тренодия. Длилась она минут семь и имела трёхчастную форму. Неблагодарное это дело – описывать музыку словами, однако попробую. Открывала Тренодию мрачная и зловещая си-минорная тема смерти – пока ещё тихая, слегка ироничная, будто смерть подстерегала, пряталась в засаде, готовила коварное наступление и заранее насмехалась над будущей жертвой. Затем шла удивительно вдохновенная, упоительная тема любви в Ми мажоре, по красоте мелодизма сопоставимая с лирическими темами Чайковского. Она выражала любовь такой силы, какую не всякому посчастливилось пережить. Я закрыл глаза, слушая её – и буквально физически ощутил полёт. Интонации её будто вынимали из слушателя душу, и душа, словно птица, парила над залом.
Однако тема обрывалась на полуслове, в самом неожиданном месте. На пороге кульминации в эту дивную музыку вторгалась смерть – возвращалась исходная тема, на этот раз дикая, бушующая, безжалостно сметающая всё на своём пути, будто сминающая тему любви, интонации которой уносились в демоническом вихре и расщеплялись на отдельные ноты. В последние секунды пьесы автор напрочь забывал о форме, гармонии, тональности, тематизме – он весь предавался неистовому крику от терзающей его боли, душераздирающему воплю отчаяния. Тренодия завершалась громогласным си-минорным аккордом. Челестинский впечатал его в клавиатуру с такой оглушительной силой, что было странно, как у рояля не лопнули струны и не надломились ножки.
Весь зал слушал его пьесу, затаив дыхание. Когда Виктор закончил, пот стекал с него ручьём, а глаза были полны слёз. Зал устроил ему овацию, которая длилась дольше, чем сама пьеса. Было очевидно и несомненно, что в этой музыке он выразил нечто личное, искреннее, глубоко интимное. Он действительно пережил трагедию, которая дала ему небывалый заряд вдохновения. И он снова переживал её прямо на наших глазах и заставил пережить её слушателей – заставил полторы тысячи человек лететь вместе с ним и рыдать вместе с ним над невозможностью вернуть это чувство полёта, оплакивать вместе с ним его загадочную потерю.
Тот концерт произвёл сенсацию. Уже на следующий день на Виктора градом посыпались приглашения – выступать со своими сочинениями по всему земному шару, записывать их на диски, давать интервью, участвовать в телешоу, писать музыку к кинофильмам. На какое-то время он стал самым узнаваемым человеком в Петербурге и не мог выйти на улицу, чтобы его не окружили толпы поклонников, желающих взять автограф. Темы из его Тренодии разошлись на цитаты, их едва ли не ежедневно можно было услышать по радио и телевидению, они звучали в фильмах, их даже напевали в транспорте. Каждый более-менее известный пианист считал своим долгом сыграть эту пьесу – но никто не мог превзойти в этом автора. В течение года после премьеры Тренодии Челестинский объездил с ней весь мир и на одной этой семиминутной пьеске нажил целое состояние.
Но в том-то и дело, что на ней одной – ибо с тех самых пор он не написал ничего сколько-нибудь стоящего. Ранняя слава, как это часто бывает, не пошла ему на пользу. Он утопал в роскоши, крутил один за другим романы с красивыми актрисами и сочинял всё более низкопробную музыку для всё более низкопробных фильмов. Он ушёл из Петербургской консерватории, так и не закончив её – и во всём, что он написал после этого, ощущался не признаваемый им недостаток профессионализма. Популярность его быстро сошла на нет. Музыка становилась всё хуже. Ходили слухи, будто он совершил плагиат, присвоив себе симфонию более талантливого друга. Лет через пять после той достопамятной премьеры ещё частенько звучали отовсюду темы из Тренодии, но едва ли кто-то мог вспомнить имя её автора или узнать его в лицо. Его пьеса зажила своей жизнью, а про него все забыли.
И вот, прошло двадцать лет после того концерта. Челестинского уже не было в живых. Я снова сидел на своём месте над сценой и слушал очередной композиторский конкурс. Конферансье назвал малоизвестное тогда имя – Иван Шабунин. Когда Иван вышел на сцену – я обомлел. Он был поразительно похож на Виктора. Мало кто помнил его лицо – но я помнил отлично. И этот юноша был его точной копией. Я словно перенёсся на двадцать лет назад – в тот самый день, когда Виктор впервые вышел на сцену. Те же длинные руки и тонкие пальцы, те же едва намеченные бакенбарды и ямочка на подбородке, тот же девичий румянец на щеках, столь же изящная походка, такой же фрак и такая же бабочка. А главное – пьеса, которую он собирался исполнить, тоже называлась Тренодией.
Когда