Возвращение долга. Страницы воспоминаний. Илья Штемлер
контрастировало с совершенно седой шевелюрой. Из доклада знаменитости однозначно следовало, что именно Низами был предтечей коммунизма. Зал сочувственно аплодировал. И я вместе со всеми… Еще по бульвару шастал сухонький старикан в чесучевом костюме и белых сандалиях. Говорили, что это не то брат, не то дядя самого Ландау. Того самого Льва Ландау, бакинца, Нобелевского лауреата по физике. Впрочем, и сам Нобель грелся под жарким апшеронским солнцем. До сих пор на фронтоне одного красавца дома бурым кирпичом выложена надпись: «Братья Нобель»…
Теплый вечерний ветер гнал с моря солоноватый запах нефти. Ветер перебирал узкие листья олеандров, трогал пунцовые тюрбаны цветов и морщил звезды, щедро разбросанные над Приморским бульваром.
Мы вернулись домой. Отец пил чай вприкуску. И из блюдца. Кстати, эта привычка передалась мне, я нередко ловлю себя на том, что наливаю чай в блюдце. Кроме того, я очень похож на отца внешне, и с годами все больше и больше, даже сам ощущаю, как ни странно…
Мы вернулись домой и сели на тахту в ожидании приговора, искоса поглядывая на большую общую тетрадь в синей дерматиновой обложке, что лежала на краю стола.
Несколько раз из кухни с нетерпением во взоре выглядывала мама. Отец продолжал пить чай. Блюдце за блюдцем.
– Палач! – не выдержала мама. – Открой рот, скажи детям слово.
Отец отодвинул блюдце, перевернул стакан вверх дном и положил на него огрызок желтоватого сахара – сахар варили из сахарного песка из-за острого дефицита рафинада.
– Так, – проговорил отец. – Я не говорю об орфографических ошибках, их гораздо больше, чем слов…
Я передернул плечами. Начисто повесть переписывал я, а с орфографией у меня были некоторые проблемы. Утешало то, что многие знаменитые писатели тоже были не в ладах с орфографией…
– Второе, – продолжал отец. – Кто из вас написал эпизод, в котором герой… как его звали?
– Товарищ Мамедов, – подсказал я.
– Кстати, это уже говорит о вашем вкусе: «товарищ Мамедов»!
– Правильно назвали, – не выдержала мама. – Хотела бы я посмотреть, кто бы взялся напечатать повесть, героем которой был бы товарищ Рабинович!
– При чем тут Рабинович?! – вскричал отец. – Есть более благозвучные для читателя фамилии, – и, помолчав, продолжил: – Хорошо… кто написал сцену, в которой товарищ Мамедов узнает, что его сосед видел, как пустую яму наполняют мазутом?
Мы молчали. Непонятно, куда клонит отец, и наш авторский союз виделся нам крепостью, занявшей оборону.
– А кто написал эпизод, в котором советский контрразведчик в Бразилии выходит на след шпиона? И почему в Бразилии растет тутовник?
В комнате стояла долгая тишина ожидания, изредка прерываемая вздохом мамы: «Палач!»
– В Бразилии все растет, – веско вставил я.
– Но почему наш апшеронский тутовник? – не отвязывался отец. – Других деревьев нет? Конечно, из всех деревьев