Апокрилог. Посвящение. DOM
так напрягся, что готов был сей же час взорваться. Да какие же это черепки? – это цветные бокалы и из них брызжут сладкие пенные брызги Цветолита! Поющие бокалы! Кисти рук выводят по пенным туманностям очерк музыкального произведения Вселенной. Я дирижёр и все подчинено моему импульсу мысли! Захотел творчества, стал дирижёром приходящей музыки идей, чтобы она слилась в гармоничную симфонию единства. И в моём клубе, — а не доходном доме! – будет играть только эта симфония «Ясемь-ля», – потому как нечего нам размениваться по мелочам.
А вот и он… туманный брат Цветолит, которого мне, наконец, удалось вызвать! Играет мелодия пианино; звучит дребезжащая фуга хрустально-прозрачных бокалов. Нужно помнить об одном: потуги в творческой непосредственности, никогда не пробудят своим холодным веянием искру в сердце, которую можно раздуть только горячим дыханием возбуждения. Огонь, пламя, пожар; внезапность, непосредственность, откровенность породят главный компонент — страсть (больше платоническую), натянутую струной через сердце, которая облачает огнями мою жену, заливающуюся многочисленными и пухлыми румянцами удовлетворения. Струна, в этом случае, должна быть крепко натянута и ни разу не расстроится, и не опуститься, – но этого, скорее всего, и не произойдет, потому что творчество имеет ко всему своё отношение, за которое держится цветными кистями и оглядывает со всех сторон как экспонат. Да здравствует!
Планета Разнудо́лия
Итак, я станцевал крутооборотный локинг с Цветолитом и в моей голове бацнула пробка от той бутылки, ранее бывшей «Рутинезийским», которая теперь трансформировалась в бокал игристого веселья, набитого планетарной туманностью NGC 6751. Веселье заиграло ритм Оффенбаховским «Орфеем в аду», дробя мозги и нервы моего смеха. Ритм поднимался крещендо; энергия хлестала по воображаемым рёбрам. Цветолит, не унимаясь, сам развертелся волчком вокруг меня, а затем – вперёд и назад, раскачиваясь вроде разодетого фазана; он подпрыгивал на крутых разворотах, точно стреноженный козел, щекоча меня своими перьями взлохмаченного одеяния, которые все норовили запудрить мой нос.
— Цветок, прекрати, – заголосил я, – струны моей капельницы вот-вот лопнут! Подумай о тех малышах, с которыми ты меня неразлучно повязал!
Покуда на меня нашла тревога отцовской ответственности, я ухватился за поводья капельниц, возведя руки горкой вверх и натужно затрусив.
Мои капельницы, – думал я. — Когда-то ведь случится, что веселье канет и наша с ними связь после осуществления моего завета, должна будет прекратиться… Без «связующего» между нами, они растают, подобно весенней капели. Но что не свидимся вовек, зарекаться не стану, так как и капли – частицы моего «всеобщего» тела – всегда смогут выстроиться во что-нибудь менее принуждённое и более произвольное. Я уже предвижу ваше облегчение; словно заново оживший пагон