.

      Было тяжело с продуктами, было тяжело с лекарствами, а они ой как были нужны Бурцевым! В сорок два года Рая умирала от рака желудка. Похудевшая на шестьдесят килограмм, серая, помятая, как колготки Тушинской фабрики, лежала она в постели и стонала от невыносимых болей. Обезболивающие не помогали, активированного угля, дающего кратковременное облегчение, достать не могла даже Алиева.

      Доцент Географического факультета, тайно влюблённая в Дмитрия Ивановича, приехала к Бурцевым с хорошим доктором. Доктор приветливо пообщался с Раей, уверил, что ухудшение кратковременное (больная не знала, что у неё метастазы), а родственникам сказал: «Если есть возможность, достаньте водку. Пусть пьёт – будет полегче. До лета больная не дотянет».

      Грузчик винного отдела, бой-френд Марины, «пригнал» пять ящиков водки «Столичная».

      – Эти водочные талоны – лажа, их никто не учитывает. К вечеру в отделе все коробки талонами забиты. Мы их не выбрасываем, а продаём – круговорот водяры в природе, – делился секретами мастерства влюблённый грузчик.

      Мухлюя с водочными талонами и дефицитной водярой сотрудники винного отдела «Елисеевского», включая уборщиц, превратились в миллионеров.

      – Обещай, доча, что ты выйдешь за мальчика замуж, – обливалась пьяными слезами умирающая Рая.

      – Обещаю, мамочка, – клялась Марина.

      – Мы пойдём в «Гименей», выберем платье. Такого мальчика ты больше не встретишь. Только заявление подайте, чтобы талон получить – в «Гименей» всех подряд не пускают.

      – Не волнуйтесь, мы купим талон, – уверял «счастливый мальчик». – Вот поправитесь, и сразу свадьбу!

      Рая умерла в конце мая. Марина на похороны не пришла. Сергеева тоже не появилась. Алиева и Фархадзе – так она ласково называла второго мужа – были в щегольской чёрной «коже».

      – Стой в сторонке, черножопый! Пиджак кожаный напялил, русскую бабу в жёны взял – думаешь, на человека стал похож? – сказал Вова, когда Фархат хотел помочь нести гроб.

      Вова служил в Германии. В связи с семейной ситуацией, ему дали неделю увольнительных. Он вскочил в уже отъезжающий катафалк, устал, ещё не осознал произошедшее.

      На Бабку – маму Раи – страшно было смотреть: сгорбленная пожилая женщина тряслась, не узнавала внуков и зятя, то и дело вскрикивала: «Рая, Рая, почему ты не обнимешь меня!»

      Бабка потеряла реальность; горе, всепоглощающее горе, переполняло душу несчастной матери, переводя её в новое, дотоле неизвестное простой женщине, иррациональное состояние вечной муки, вечных мытарств и воспоминаний, – пространство так хорошо знакомое послеоперационным больным, возвращающимся после наркоза в реальный мир – пространство бреда, геометрических галлюцинаций и чувства сопричастности с чем-то необъяснимым, с чем-то, что только и имеет смысл, что открывается, наверное, каждому на смертном одре.