Лето придёт во сне. Часть 3. Запад. Елизавета Сагирова

      Машина, дожидавшаяся нас на берегу, была великолепна – огромная, блестящая и чёрная как ночь; тёмные стёкла в мельчайших деталях отражали плывущие по небу пушистые облака. Отразили они, к сожалению, и меня, за секунду до того, как один из гориллоподобных мужиков, что молчаливо сопровождали Ховрина всю дорогу, распахнул заднюю дверцу. Отражение мне совершенно не понравилось: опухшее, измазанное засохшей под носом и на губах кровью, растрёпанное, в лохмотьях красного платья и красных же чулок. Последнее почему-то расстроило меня больше всего: эти остатки былой роскоши сейчас выглядели до ужаса пошло.

      Мужик попытался затолкать меня на заднее сиденье, но я упёрлась ногой в порог, а руками ухватилась за дверцу. Не потому, что и впрямь таким образом наивно надеялась избежать заготовленной мне Ховриным участи: просто совсем не сопротивляться было бы как-то неправильно. Подумала даже закричать, но вспомнила, что при нашей высадке из катера на причале присутствовали какие-то люди, и они не обратили ни малейшего внимания на четырёх мужиков, волокущих избитую девчонку. Вряд ли мои крики произведут на них больше впечатления.

      А в следующую секунду на помощь держащему меня мужику подоспел второй, вдвоём они очень легко подавили моё символическое сопротивление, и я оказалась в машине, сильно впечатавшись лицом в бархатистую обивку заднего сидения. Невелика беда – лицо давно онемело.

      В унисон хлопнули дверцы. Меня стиснули с двух сторон, придали сидячее положение. Слева сел один из конвоиров, и я даже не имела ничего против этого: по крайней мере, к нему можно было привалиться, чтобы продолжать держаться вертикально. Но вот справа оказался Ховрин, который даже не приближался ко мне во время поездки на катере. Впрочем, наивно было надеяться, что он и дальше намерен не докучать мне своим обществом.

      Вблизи мой теперь одноглазый недруг выглядел ещё хуже. Он явно чувствовал себя плохо; возможно, испытывал боль, что и неудивительно, учитывая неприятную красноту и припухлость, которая начинала расползаться по его лицу из-под повязки. Ну ничего, тут мы, можно сказать, на равных: мне тоже больно.

      Через босые ступни (кроссовки у меня почему-то отобрали вместе с рогаткой) в тело передалась еле заметная вибрация. Я не сразу поняла, что это бесшумно завелась роскошная ховринская машина, на переднее сидение которой сели двое оставшихся… телохранителей? Подчинённых? Изнутри стёкла, несомненно, очень дорогого авто были прозрачны как слеза, я увидела за ними синее спокойное море, белый причал и катер, на котором мы приплыли. Потом всё это покачнулось, сдвинулось в сторону – машина разворачивалась, собираясь уезжать.

      Внезапно на мою щёку обрушился удар. Не знаю, насколько сильный: способность чувствовать боль изрядно притупилась за последние дни, – но достаточный для того, чтобы моя голова мотнулась, а зубы лязгнули. Ховрин бешено уставился на меня единственным покрасневшим глазом.

      – Что, сука, молчишь? Правильно, молчи, пока можешь. Недолго осталось, скоро запоёшь на все лады! Знаешь, куда я тебя везу?

      Смотреть на его лицо было неприятно, и я опять скосила глаза за окно; там, впереди, под чёрный капот убегала серая дорога с редкими кустиками травы на обочине, а справа тянулось море. Мне захотелось повернуться и посмотреть, что находится с другой стороны машины, но голова снова запрокинулась от удара. В ухе зазвенело. Сквозь этот звон я не сразу расслышала, что шипит мне в лицо Ховрин, сжав пальцами мои щёки и брызгая слюной.

      – …комната в подвале, и ты там будешь первой! А стены этой комнаты – последним, что ты увидишь! Но смотреть на них тебе долго не придётся. Знаешь, что я сделаю в первую очередь?

      На этот раз отвернуться мне не дала сжимающая лицо рука, но глаза я всё-таки отвела: куда лучше видеть кусочек неба и кусочек моря за окном, чем искажённое бешенством, трясущееся лицо Ховрина. А неба там теперь стало больше, чем моря: машина шла на подъём.

      – В первую очередь я сделаю с тобой то же, что ты сделала со мной! Выну тебе глаз. Но я буду делать это медленно, чтобы ты хорошо прочувствовала, как это – с глазом расставаться! Потом выдеру тебя во все дыры. А когда мне надоест тебя драть, тебя выдерут мои парни. А когда и им надоест – я выну тебе второй глаз!

      Я смотрела в окно. Теперь там совсем не осталось моря, одно небо. Синее, глубокое, с плывущими по нему величественными белыми горами облаков. Вот было бы здорово, если после смерти не окажется никакого ада или рая, если я просто превращусь в такое облако и буду неспешно плыть по небу нежась в лучах солнца… На секунду я очень ясно увидела землю с огромной высоты. Синюю блестящую морскую гладь, зелень и желтизну береговой полосы, серую ленту дороги, карабкающуюся в гору, Вроде такие дороги зовутся серпантином? И кажущуюся сверху очень маленькой чёрную машину, мчащуюся по этому серпантину опасно близко от края…

      – А что я буду делать с тобой дальше – не скажу, – продолжал шипеть Ховрин, вдавливая пальцы в мои щёки. –