«Кино» с самого начала. Алексей Рыбин
Жени и Андрюши быстро росла – молодежь охотно шла на знакомство с этими симпатичными парнями.
– Чепцы, очечки, и вперед! – говорил Юфа.
– Радоваться надо! – говорил Свин – так тогда уже стали называть Андрюшу.
Прежнее прозвище – Конвоир – происходило от джинсового костюма, название фирмы которого по-русски звучало приблизительно так, как это слово. Костюм этот заслуживал внимания – он был заштопан так и покрыт таким количеством заплат, которые и не снились ни одному хиппи. Однажды в кафе «Север», что на Невском, нынче ставшем прибежищем мажоров, к Конвоиру подошли два упитанных фарцовщика и обратились к нему со следующими словами:
– Парень, мы на тебя смотрим, смотрим, а ты тут сидишь, пьешь и пьешь. Ты что тут, самый крутой? А может быть, ты скажешь, что и костюм у тебя самый крутой?
– Ребята, – Конвоир поморщился, – у меня ведь действительно самый крутой костюм.
За правду Андрей был тогда сильно побит. Вообще, не новость, конечно, что и нам, и другим, и постарше нас изредка доставалось, что называется, «на орехи». Причем чем дальше, тем больше.
К концу семидесятых в общественном сознании четко сложился стереотип отрицательного персонажа «хиппи», которого побить или как-нибудь унизить ну просто сам бог велел. Преимущество здесь было в том, что хиппи легко узнавались в толпе – худые, волосатые и в западном рванье. Мы же были одеты не в рванье (к этому времени Андрей сменил своего «Конвоира» на более современный наряд), да и вдобавок не в западное, волосатыми нас можно было назвать с очень большой натяжкой – странное какое-то явление, и поэтому советский народ довольно долго не мог раскумекать, бить ли нас, как хиппи, или же мы – обычные ребята, просто не очень богатые. Вся каверза заключалась в том, что мы были откровенной пародией на внешний вид среднестатистического советского гражданина (если не считать чепцов – это уже элемент абсурда, но ведь и вся наша жизнь абсурдна, в общем, сложно это все…), а поскольку с чувством юмора у нашего народа в основном дело обстояло неважно, то он (народ то есть) довольно долго ломал голову – насмехаются над ним или нет? А когда сообразил, то: насмехаются – да над кем? над тем, кто выше, дальше, сильнее, кто обгонит и кого-то там перегонит, ну, тут началось…
Но и здесь народ попал впросак – опять обмишурился. Мы-то ведь вовсе и не собирались над народом насмехаться, поскольку и сами были как бы народ, просто веселились для себя и смеялись над собой, и все дела. Но так хитро все закручено, что, смеясь над собой, мы смеялись над народом, который обиделся и исключил нас из числа народа, что вызвало уже смех по отношению к народу, который не считал нас за народ, хотя народом мы продолжали быть. Вот так.
– Радоваться надо!
– К станку бы вас всех! – отвечали нам, не подозревая, с кем имеют дело. Как раз во времена своего самого отчаянного битничества я, проходя институтскую практику, стоял два года, правда не у станка, но у слесарных тисков на заводе имени