Биг-Сур и апельсины Иеронима Босха. Генри Миллер
от него никаких усилий. Он с легкостью рассуждал о нюансах какого-нибудь замысловатого рассказа Генри Джеймса, покуда готовил жаркое из пингвина. (Он на самом деле притащил домой раненого пингвина, которого подобрал на шоссе, и, провоевав с ним три дня и три ночи, приготовил-таки из него отменное блюдо!)
Как-то под вечер, в разгар затянувшегося обсуждения достоинств и недостатков Уолтера Пейтера я торопливо поднял руку, чтобы остановить Харви. У меня мелькнула интересная мысль. Мысль, надо сказать, и отдаленно не связанная с Уолтером Пейтером.
– Погоди, Харви! – вскричал я, останавливая его руку со стаканом, который налил ему до краев. – Харви, дружище, кажется, я придумал, что тебе нужно сделать.
Харви, не представляя, что там мне пришло в голову, безучастно смотрел на меня.
– Слушай, – заговорил я, чуть ли не дрожа от возбуждения, – для начала тебе надо забыть об Уолтере Пейтере, и о Генри Джеймсе, Стендале и всех прочих журавлях в небе. На хрен их! Не нужны они тебе… это отработанный материал. Твоя беда в том, что ты слишком много знаешь… то есть слишком много, чтобы это шло тебе на пользу. Я хочу, чтобы ты все это выкинул из головы, стер из памяти. Больше не бери в руки никаких книг, никаких журналов. Даже словарей не открывай. По крайней мере, пока не попробуешь то, что я собираюсь тебе предложить.
Харви озадаченно смотрел на меня, терпеливо ожидая, когда я скажу главное.
– Ты постоянно жалуешься, что не можешь писать. Ты говоришь это каждый раз, когда приходишь ко мне. Надоело это слышать. Больше того, я тебе не верю. Может, у тебя не получается писать так, как тебе хотелось бы, но вообще писать ты способен! Даже идиот может этому научиться, если у него хватит упорства. Вот что я предлагаю. Я хочу, чтобы сейчас ты отправился домой, – я сказал это, зная, что, если он примется расспрашивать о моем плане да рассуждать, опять все уйдет в слова и никакого толку не будет, – да, я хочу, чтобы ты отправился домой, хорошенько выспался и наутро, если можно до завтрака, вставил в машинку лист бумаги и объяснил ему, отчего у тебя не получается писать. Ничего другого, только это. Все ясно? Не спрашивай, почему я настаиваю на этом, просто попробуй!
Я был удивлен, что он не сделал попытки перебить меня. Вид у него был ошарашенный, словно он только что выслушал приговор.
– Харви, – продолжал я, – хотя это не одно и то же, я имею в виду рассказывать и писать, я заметил, что ты можешь говорить ярко и интересно о чем угодно. И ты можешь рассказывать о себе, о своих трудностях с таким же блеском, как о соседе. По правде сказать, о себе ты рассказываешь даже лучше. Собственно, это ты все время и делаешь, даже когда притворяешься, что говоришь о Генри Джеймсе, или Германе Мелвилле, или же Ли Ханте. Человек, обладающий даром рассказчика – а ты несомненно наделен таким даром, – не должен бояться листа чистой бумаги. Забудь, что это лист бумаги… представь себе, что это ухо. Говори ему! Говори в него! Посредством пальцев и клавиш на машинке, разумеется…Не могу писать! Что