Полночь в саду добра и зла. Джон Берендт
я намерен накормить их грубой, но вкусной пищей. Значит, ее должно быть много, мне не хочется, чтобы в разгар праздника еда кончилась. Поэтому покупай все, что считаешь нужным, сколько на это пойдет денег, меня не волнует».
Рождественские приемы Джима Уильямса стали тем событием, ради которого, по словам «Джорджия газетт», жило все светское общество Саванны. Ради которого или без которого, поскольку Джим частенько менял списки приглашенных. Он писал имена на картонных карточках и складывал их в две стопки – стопку приглашенных и стопку неприглашенных. При этом Уильямс не делал из своей причуды никакой тайны. Если какой-то человек умудрялся чем-либо насолить Джиму в течение года, его карточка автоматически переносилась во вторую стопку – это было наказание, которое обрушивалось на голову ничего не подозревающей жертвы в самый канун Рождества. «Список неприглашенных, – поведал как-то Джим корреспонденту «Газетт», – имеет в толщину целый дюйм».
На город опустились сумерки, подернув зыбким туманом очертания площади Монтерей и превратив ее в слегка затемненную сцену, обрамленную розовыми азалиями, которые окружали стволы дубов с изъеденными кронами и оттеняли густую, почти черную зелень испанского мха. Светлый мраморный постамент памятника Пуласки смутно белел в глубине площади. На кофейном столике Уильямса лежала книга «В домах Саванны – великие интерьеры». Такие книги я видел на нескольких кофейных столиках в гостиных Саванны, но именно здесь она вызывала какое-то сюрреалистическое чувство – на обложке была изображена та самая гостиная, где мы в настоящий момент пребывали.
До этого Уильямс битый час водил меня по Мерсер-Хаузу и по антикварному магазину, который располагался в каретном сарае. В бальном зале он сыграл мне сначала что-то из Баха, а потом «Я поймал ритм». Под конец, чтобы продемонстрировать мне оглушающую мощь своего органа, он предложил моему вниманию «Героическую пьесу» Сезара Франка. «Когда мои соседи позволяют своим собакам выть всю ночь напролет, они взамен получают именно эти звуки», – сказал мне Уильямс. В столовой он показал мне королевские сокровища – серебро императрицы Александры, фарфор герцогини Ричмондской и серебряный сервиз на шестьдесят персон, принадлежавший некогда русскому великому князю. Герб, снятый с дверцы коронационной кареты Наполеона, красовался на стене кабинета Джима Уильямса. Тут и там можно было увидеть маленькие шедевры Фаберже – портсигары, украшения, шкатулки для драгоценностей, – побрякушки аристократов, признаки благородства и королевского достоинства. Как только мы заходили в очередную комнату, в углу ее вспыхивал крохотный красный огонек – за нами зорко следили электронные стражи.
На Джиме были надеты серые брюки и голубая хлопчатобумажная рубашка с закатанными рукавами. Тяжелые черные башмаки на толстой каучуковой подошве смотрелись диссонансом в элегантной гостиной Мерсер-Хауза, хотя это было практично – Джим Уильямс