Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918. Х. Д. Семина
добавил он.
– Что вы, доктор! Я чувствую себя хорошо и могу продолжать свое дежурство. Мне было нехорошо от хлороформа, но теперь все прошло.
– Ну, вот и молодец! Тогда идите в дежурную и отдыхайте. Я больного положил в палату к сестре Байковой. Она посмотрит за ним; операция прошла вполне благополучно.
Я поднялась на второй этаж в нашу общую дежурную комнату и прилегла; сейчас же пришли и другие сестры. Мы, курсантки, дежурили в городской больнице не совсем самостоятельно; с нами еще дежурили старшая сестра или фельдшерица, или старик фельдшер, очень милый, смотревший на нас как на барышень, которым нужно помочь, и всегда помогал. Но фельдшерица, тоже служившая много лет в больнице, нас подтягивала: не позволяла в дежурке спать, укрывшись с головой одеялом и тушить электричество. Сделаешь обход больных и, если все благополучно, сейчас же бежишь в дежурку – и на постель. И только ляжешь, согреешься (некоторые сестры даже тушили электричество), вдруг яркий свет в глаза: фельдшерица тут-как тут!
– Звонка вы, сестры, не слышали?
Соскакиваешь.
– Нет, Мария Ивановна, мы ничего не слыхали.
– Да! Трудно услышать, когда человек спит, закрывшись с головой!
Потом на стене в дежурной комнате был повешен большой лист бумаги, на котором крупным почерком самой Марьи Ивановны было выведено: «Во время дежурства сестрам спать воспрещается! И тушить электричество!»
А раздача обеда больным – тоже большая работа для сестер: многие больные сами не могут есть. Одних нужно поднять и посадить, обложить подушками, других нужно кормить с ложки; да и то больной двигается и захлебывается. Тогда ему нужно одной рукой приподнять голову, а другой вливать жидкий суп в рот… А глаза у такого больного печальные, беспомощные, и он всегда смотрит в глаза сестре; и смотреть в такие глаза прямо тяжело: все время стараешься глядеть в сторону. А вот еще больной, которого пою из чайника с длинным рожком теплым молоком с чуть прибавленным сахаром. Этого и приподнимать нельзя, он весь забинтован; голова, как снежный ком – только отверстие для рта и щелочки-глаза. Я подношу ко рту рожок чайника, чуть-чуть нагибаю его внутрь рта и чувствую, как он потянул молоко и глотнул.
– Ну что, сестра, он пил немного? – спрашивает доктор, проходя мимо меня. – Хорошо, хорошо давайте чаще пить. Хоть по капле, но чаще, он нуждается в этом. Он много потерял крови.
Да, много разных больных. Обо всех и не расскажешь. А ночью, когда зайдешь в палату! Жутко! Один стонет, другой бредит, третий силится приподняться, сбросил одеяло, одна нога свисла с кровати. И вдруг затихнет… Заснул? В бреду ведь тоже можно заснуть? Поправишь ногу, укроешь одеялом, а больной обессилел, не чувствует моего прикосновения; бледный, тяжело дышит, но спит. Тихонько, чтобы никого не потревожить, выхожу из палаты. Но не успела закрыть дверь, слышу: «Пить, пить, сестра, сестра, пить!»
Возвращаюсь, иду по тому направлению, откуда слышен голос, даю пить. Больной, сам приподнявшийся для питья, снова тяжело падает на подушку и затихает… Я вышла на крыльцо,