В пламени (Избранные новеллы). Виктор Гребенюк
принялась лечить расслабленное теле, время от времени оставляя на сером полотне капли своей крови. Лаврин то сцепит зубы и терпит, а то вдруг и охнет, аж хлопцы заглядывают из сеней, что там такое. А Настка все складывает суставчик к суставчику и хрящик к хрящику да, все так же тихонько, говаривает к Лаврину:
– Хорошо, мил человек, что не послушал того, в чертополохе, и не свернул прочь. И еще хорошо, что садясь в повозку, дорогу перекрестил и себя. Если б не это – не помогли бы тебе мои руки. Но плохо тó, что у тебя на самом дне, – что взял краденое. Ты же знал, что это краденое. А худое худым и кончится. Иди и больше не греши, – закончила работу Настка.
Лаврин поднялся со скамьи – как на свет родился. Куда и девалась невыносимая боль! Выпрямился, потянулся – и стремглав из хаты!!
Уже когда выезжали с Демидовки и улеглась первая радость, вспомнил Лаврин, что ж не отблагодарил Настку, даже спасибо не сказал. Ану скорей обратно! Повернули лошадей, заехали на тот же двор, сбросили с телеги мешок зерна. Лаврин зашел в дом поблагодарить.
Настка все так же сидела у стола, опустив тяжелые руки на колени. Только с чела вполоборота кровь не проступала на белой восковой коже, а катилась крупными каплями.
Лаврин обождал минуту. Другую. Тишина была густа и возвышенна. Даже страшна. И решил нарушить ее, кашлянув в кулак:
– Настка… – Вдруг пришло на ум, что следует не так: – Сестро Анастасие… Спаси, Боже… и… прости, Боже… – И вышел из хаты.
Ехали себе дальше в местечко под то же пение жаворонка.
«Чем это когда тятя прогрешились так, как та баба говорила?» – думал старший сын.
– А что оно та баба, тять, говорила?… – брякнул меньший, да прикусил язык.
Только подъехали к мельнице, как мельник, давний приятель Лаврина, с которым еще в царскую воевали, радостно улыбнулся, подбежал к нему, поздоровались за руку, обнялись, да все что-то рассказывал, все балакал, все отводя и отводя в сторону для оживленного разговора, так что Лаврину и не отойти, а сыновья тем временем разгружали воз и разгружали – мешок за мешком, мешок за мешком, аж на самом дне… Ишь ты, что это?
Это был сверток, то что-то, завернутое в Стецевую холстину: большой дорогой платок с кистями в яркие красные цветы.
Ломоть с неба
Кулаков с Кирилловки вывозили рано поутру. Еще лишь светало – приехали красноармейцы, окружили. Пришли уполномоченные в каждую хату, которая чуть получше, заколотили в дверь. Завопили женщины, заплакали дети. Заревел скот. Заскрипели подводы, повезли смозоленных хозяев в неизвестность…
Христюков эта беда отчасти обошла: кто-то надоумил Людю и Гната – развестись, когда стало видно по окрестным слободам и присёлкам, к чему дело идет. Была то большая редкость на селе, чтобы кто разводился, однако рассчитали правильно. В то утро Гната забрали на телегу и он растворился в липкой мгле, а Людя с тремя детками осталась: и разведена, и в комсомоле.
Была не только комсомолкой, а как человек грамотный – и завмагом. Сельская лавка, до недавнего ютившаяся в полхаты дядьки Мусия,