Обреченный на любовь. Николай Романецкий
pigraph>
Надежде за веру и любовь ПОСВЯЩАЕТСЯ
And whoever walks a furlong without sympathy walks to his own funeral drest in his shroud.
Walt Whitman «Song of myself»[1]
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОБРУЧЕННЫЙ С ЖИЗНЬЮ
Как тяжко мертвецу среди людей Живым и страстным притворяться!
1. ВНЕДРЕНИЕ
Все началось с того, что ему надоело просиживать штаны на заседаниях. Захотелось хоть чуть-чуть поработать с живыми людьми, а не с программами, повестками дня и лощеными чиновниками из групп проработки материалов и подготовки решений. Однако именно один из этих чиновников и подсунул ему посетительницу, когда Калинов пожелал вдруг развлечься консультациями.
Посетительница была еще вполне хороша собой. Этакая начинающая увядать красавица, в былые времена запросто сводившая парней с ума и до сих пор знающая себе цену. Время от времени она игриво проводила рукой по волосам, чисто по-женски – легко, стремительно, целенаправленно, – и сразу становилось ясно, что она и ныне еще не прочь понравиться. Но стоило ей начать говорить, как это впечатление мгновенно исчезало.
– Доктор, – говорила она дрожащим голосом. – Вы представить себе не можете, как я о нем беспокоюсь! И я бы не обратилась к вам, члену Совета Планеты, если бы…
– Извините, – сказал Калинов. – Я по-прежнему не понимаю, что вас так взволновало… Для его возраста это совершенно нормальное явление… Все очень просто! Они где-нибудь собираются, слушают музыку, решают проблемы бытия… Вы не помните, какими мы были в их годы?
Женщина смотрела на него, широко раскрыв глаза, даже кивала головой, вроде бы соглашаясь, но Калинов чувствовал, что слова, сказанные им, совершенно ее не убеждают. И было ясно видно, что, и слушая, она не перестает думать о чем-то своем.
– Нет, доктор, вы не понимаете… Вы просто не можете этого понять!.. Игорь – мой единственный ребенок, другого у меня уже не будет… Вы понимаете?.. Я все время жила его жизнью, чувствовала то, что в этот момент чувствовал он…
Ей явно надо было дать выговориться, и Калинов стал просто слушать, даже не пытаясь вставить в дамский монолог ни одной своей реплики. Он слушал, анализировал и старался сообразить, чем же он может ей помочь.
– Когда ему было плохо – было плохо и мне, – говорила она. – Когда он чему-то радовался, моя душа пела от счастья. Когда ему было больно, я корчилась от боли. – Она вдруг всхлипнула, и голос ее задрожал еще сильнее. – Совсем не-давно все изменилось… Все-все-все! Он больше не мой… Он стал скрытен, ничего мне не рассказывает. Я не нужна ему… А совсем недавно он стал исчезать.
Она достала носовой платок и высморкалась. Калинов вытащил из бара бутылку минеральной воды, наполнил стакан. Она судорожно схватила его, поднесла трясущейся рукой к губам. Стало слышно, как часто-часто застучали о стекло зубы.
– Спасибо. – Она отпила несколько глотков и вытерла платком рот. – Вы понимаете, я боюсь… Я просто боюсь! Он уходит, и я боюсь, потому что совершенно перестала его чувствовать. Как будто между нами оборвалась какая-то нить… Вы понимаете?
Калинов кивнул.
– Я не знаю, в чем тут дело… Я не понимаю…
– Кто вы по профессии? – спросил Калинов.
– Кулинар… Но причем здесь моя профессия? Это совершенно неважно! Он исчезает, доктор, вы понимаете?!
Калинов опять кивнул. Конечно, он понимает. Разумеется, он все понимает. Да и понимать тут нечего!.. Ситуация хоть и не часто, но встречающаяся… Наверняка, не замужем… И не была. Ожегшись на молоке, дуют на воду… И вот смысл всей жизни, всего существования – сын, единственный и неповторимый, кровиночка родная, плоть от плоти, никто нам с тобой больше не нужен, нам и вдвоем хорошо, правда?.. А годы уносятся, и вот уже ошалевшая от любви мама не может заменить сыну мир. И он уходит. Они все уходят… Ничего не поделаешь: юность, как правило, бессердечна… И ничем не поможешь, потому что это жизнь… Вот только как ЕЙ все это объяснить?
– Вы напрасно волнуетесь, – сказал Калинов. – Я тоже в юности сбегал из дома. И не один раз… Мы собирались где-нибудь на Огненной Земле, жгли костер и до хрипоты спорили… Или отправлялись в Экваториальную Африку, танцевали там под палящим солнцем и целовались с девчонками звездной ночью…
Ее передернуло, и он тут же пожалел, что заикнулся о девчонках. Вот оно что!.. Материнская ревность! Самая темная ревность в мире – дитя собственнических наклонностей… Сколько же горя эта женщина может принести и себе, и сыну, и еще кому-то!.. И что же, в конце концов, делать? Не предлагать же ей сеансы эмоциотерапии, в самом деле! Это для юных, а в ее возрасте может оказаться уже и не безвредным для психики. Конечно, если бы ревность грозила сдвигами…
Он вдруг ощутил полнейшее бессилие. Это иногда случалось – правда, чрезвычайно редко, – и тогда он, один из лучших специалистов планеты, начинал жалеть, что не пошел, скажем, в кулинары. То ли дело! Никаких тебе поражений.
– Как вас зовут?
– Лидия
И тот, кто идет без любви хоть минуту, на похороны свои он идет, Завернутый в собственный саван. Уолт Уитмен «Песня о себе» (пер. с англ. К. Чуковского)