Соленое детство. Документальная повесть выпускника детдома. Александр Гезалов
своей изолированности от общества детские дома отстают от быстро меняющегося внешнего мира. Маневрировать во времени сиротам значительно сложнее, чем детям «домашним». Суметь оценить старания и желание детей жить максимально счастливо, как это только возможно в детском доме, содействовать им в этом и помогать в дальнейшем – это так важно! Любые дети хотят радости и тепла. Надо постараться помочь им обрести это тепло. Не то тепло, что мы сами себе представляем – воздушные шарики, игры и подарки, а тепло слов, внимательный взгляд – без него детство превращается в колесо, по которому бегает очумевшая от закрытости белка. Так понятно, как кажется, – дать от души, дать от сердца. Но почему-то люди несут лишь приношения, не понимая, что очередная ночь ребенка будет такой же, как и ночь прошедшая, – в одиночестве. Это детдомовское одиночество (не то, о котором поет Дольский – прекрасное, трепетное и очень важное) – одиночество брошенного, покинутого человека. И когда-то покинутый кидает сам.
Часть I
Отказник
3 декабря 1968 года я появился на свет в Рязанской губернии, неподалеку от тех мест, где родился Сергей Есенин. Эти места я посетил недавно. Это был реальный крик души.
Все мои многочисленные дети, рождаясь, орали. Они орали, когда акушерка брала их в свои крепкие руки и начинала пошлепывать по спине, пытаясь сбить синеву от асфиксии, и когда происходил достаточно бесцеремонный осмотр всех частей тела, с перекручиванием и засовыванием в нос трубки. Возможно, не орут только дети богатых, потому что там все происходит иначе, за большие деньги и весьма нежно…
Моя жена клала наших детей на грудь. А я даже не знаю, приложила ли моя мать меня к груди?
Мои дети орали все. Я же родился, чтобы сначала заорать, а потом уже много лет молчать.
Моя мать, видимо устав от моего крика, сдала меня государству (точнее, толстой, щекастой рязанской женщине), написав отказ. Отказ она подкрепила своей подписью, и ей выдали за меня подъемные – целых тридцать рублей. Не знаю, как тогда, но сейчас это совсем смешная сумма. Вот такие смешные деньги я стоил.
Кажется, что помню себя только что родившимся, понимающим, что меня оставляют в роддоме. Я спрашиваю глазами: как мои дела? Что-то белое, которому неловко смотреть мне в глаза, причитает: «Мама придет, мама придет…»
Эта странная фраза врезалась в меня, как торпеда в пароход. Куда и зачем уходить от меня моей маме? «Белое» уже знает, что мать не придет. Знаю и я.
Почему мама от меня отказалась, не могу знать, она залезла в танк молчания и не говорит, отчего захотела меня сдать и куда потратила тридцать целковых. Я думаю, это было вкусное мороженое на палочке или пиво «Жигулевское»… Факт остается до сих пор неясным, да в общем-то уже и не таким важным, потому что серебра на моей голове сейчас больше, чем на маминой – она до сих пор рыжая симпатичная женщина. А у меня уже несколько своих детей, и я надеюсь совсем скоро стать дедушкой.
Мне кажется, я очень хорошо помню тех