Ангел рассвета. Натали Якобсон
того, на кого наводят чары. И хорошо, если все не закончится тем, что ее придется отправить в одну из привилегированных и очень дорогих клиник, к психологам, которые будут скрывать, что ребенок высокопоставленных особ тронулся умом.
Однажды проходя мимо костра, где велась привычная ночная беседа, Николь случайно услышала разговор. Это было темной ночью недалеко от Вье-Карре. Она свернула за фасад какого-то старинного особняка и увидела нечеткие очертания фосфоресцирующих фигур у притушенного фонаря. На него будто сел огромный мотылек, и прежде яркий свет стал размытым пятном, светились только фигуры.
Но голоса донеслись до нее раньше, чем она увидела говоривших, звучные, но однотонные – неземные голоса, большее похожие по звучанию на музыку, чем на согласование букв. И язык был каким-то чужим, ни английским, ни французским и даже ни арабским. Ни одним из наречий мира его назвать было нельзя, но, как ни странно, она все понимала, будто говорила на том же диалекте, что они всю жизнь. Разговор звучал, будто в ее мозгу.
– Сейчас? – первый голос говорил под нежный аккомпанемент шуршания трепещущих крыльев.
– Еще рано, она ничего еще не вспомнила. Она просто не узнает, – второй голос был более волевым и сильным, хотя красивым, как женский, но звуки с резким нажимом будто разили огнем.
– Не узнает? – некто встрепенулся всем своим нематериальным телом.
Но она узнала, божественно красивый лик светящийся сам по себе, поодаль от фонаря показался ей странно знакомым. И аромат лилий. И нежность в голосе. Трогательная, пронзающая сердце нежность. И даже тихое поскрипывание кончика меча второго собеседника, чертившего какие-то линии на камнях мостовой. Николь только заметила, что у него были золотые кудри, как у нее, больше ничего. Фасад дома с неосвещенными окнами за ними казался мертвым, Николь не сразу поняла, что фигуры говоривших висят над оградой, почти касаясь высокого плафона фонаря. Его, правда, накрыла какая-то дымка, и свет стал более призрачным, чем даже на сцене. Это был будто бы свет из иной реальности.
– Это его лицо, – нежная рука легла на более твердую, рассыпались крошевом по воздуху и тут же исчезли, не долетев до края его одеяния, белые лепестки, – его лицо…
Сколько боли было в этом голосе, сколько томления и тоски. Целая гамма болезненных ощущений, больно ранивших любого, кто даже просто улавливал их слухом.
– И его мысли, – добавил второй все так же непоколебимо, но как будто более мягко, а потом пронесся над тишиной едва уловимый вздох, просто шелест ветерка в листве, а не вздох. Но ветра-то сейчас не было.
– Но ведь это правильно… – и опять тихое сожаление. – Он всегда был великолепен. Даже раньше нас.
– Вспомни, что есть теперь, с ней будет тоже, – теперь в тоне звучала ярость, праведный гнев и вроде бы ревность. – Кто устоит? А это уже у нее в крови.
Меч резче царапнул по асфальту. Запахло чем-то жженым, и фонарь тихо скрипнул,