Шутка Мецената. Аркадий Аверченко
Это чудно! Какая простота и какая чисто пушкинская сжатость!.. Кузя, тебе нравится?
– Я в форменном восторге, – сказал сверху Кузя, позевывая. – Кисть большого мастера. Ни одного лишнего слова: «В степи – избушка!» Всего три слова, а передо мной рисуется степь, поросшая ковылем и ароматными травами, далекая, бескрайняя… И маленькой точкой на этой беспредельной равнине маячит покосившаяся серая избушка с нахлобученной на самые двери крышей…
И Кузя замолчал, погрузившись в задумчивость. На самом деле он был так ленив, что ему не хотелось лишний раз повернуть языком. Впрочем, немного потрудился: поднял голову и подмигнул, предоставляя дальнейшее подвижному Мотыльку.
Мотылек сложил свое гуттаперчевое лицо в гармонику и пылко продолжал:
– А это: «Кругом – трава!» Трава, и больше ничего. Стоп. Точка. Но я чувствую аромат этой травы, жужжание тысячи насекомых. Посмотрим дальше… «В избе – старушка». И верно! А где же ей быть? Не скакать же по траве, как козленку. Не такие ее годы. И действительно поэт тут же веско подкрепляет это соображение: «Скрипит едва». Кругом пустыня, одинокая старость – какой это, в сущности, ужас! Что ей остается? Скрипеть!
Меценат опустил голову и закрыл рукой лицо с целью скрыть предательский смех, а Куколка ясным взором восторженно оглядывал всю компанию и поддакивал:
– Да, да!.. Я вижу, вы поняли мой замысел.
– Мотылек! – сказал расставшийся окончательно со своей тоской Меценат. – Ты должен устроить эти стихи в какой-нибудь журнал.
– Обязательно устрою. За такие стихи всякая редакция зубами схватится.
Новакович отвел Куколку в сторону и спросил шепотом:
– Ну, как вам нравится общество, в которое я вас ввел?
– Чудесное общество. Они все такие тонкие, понимающие…
– Еще не то будет. Вы коньяк пьете?
– Да… собственно, не пью…
– Ага! Ну, значит, выпьете. Анна Матвеевна! Надеюсь, икорка у вас на льду стояла?
– Для тебя еще буду на лед ставить!..
– Анна Матвеевна! Не забывайте, что я знал вашего папу.
– Врешь ты все, – проворчала скептическая старуха. – Он уж лет тридцать будет как помер.
– Ну, что ж. А мне уже под пятьдесят. Вы не смотрите, что я такой моложавый. Это я в спирту сохранялся. Боже, как быстро жизнь мчится! Как сейчас помню вашего отца… Веселый был старик! Мы с ним часто рыбу удили…
– Да, неужто ж, верно, знал отца?! – зацепилась на удочку старуха. – Нешто ты тоже зарайский?
– Я-то? Всю жизнь. Еще, помню, у вашего папы коровка была… серенькая такая…
– Бурая.
– Во-во. Серовато-бурая. Хорошее молоко давала. Старик часто меня угощал. «Сережа, говорит, ты мне первый друг. Жалко, говорит, что моя дочка Анюта уже замуж вышла. А то был бы ты мне зятем».
– Скажете тоже! – застыдилась Анна Матвеевна, расстилая на ковре скатерть.
У Новаковича была странная натура: он мог так нахально рассказывать о самых невероятных вещах, способен был так просто и самоуверенно лгать, что одним своим тоном мог поколебать недоверие